Роберт оппенгеймер биография. М. Рузе. Роберт Оппенгеймер и атомная бомба. Преподавательская деятельность и атомная бомба

Это был очень совестливый человек и после применения созданной им ядерной бомбы, он призывал ученых всего мира больше не создавать оружие разрушительной силы. Оппенгеймер вошел в историю как «отец атомной бомбы» и как открыватель черных дыр Вселенной.

С раннего детства Оппенгеймера на полном серьезе называли вундеркиндом. Он очень рано научился и , уже до поступления в интересовался множеством наук: искусством, историей, литературой, математикой и т. д. Его были евреями, выходцами из Германии, обосновавшимися в Нью-Йорке в 1888 году.

Отец владел преуспевающим бизнесом, мать была известной художницей. Родители всегда поощряли тягу сына к знаниям и у них дома имелась огромная библиотека. Роберта устроили в лучшую школу Нью-Йорка, где преподаватели сразу отметили у мальчика одаренность. Он учился легко, быстро выучил греческий язык, затем стал изучать санскрит - древнейший литературный индийский язык. Мальчик очень активно интересовался медициной и математикой.

В 1922 году юноша поступил в один из самых престижных вузов США - Гарвардский университет. Спустя уже 3 года он получил с отличием. Далее Роберт был направлен на стажировку в Европу к известному английскому физику Эрнесту Резерфорду. Именно там он начал заниматься исследованиями атомных явлений. Далее еще совсем молодой Оппенгеймер вместе с профессором Гёттингенского университета, физиком и математиком Максом Борном разработал часть квантовой теории. Сегодня это знание известно как «метод Борна-Оппенгеймера».

Преподавательская деятельность и атомная бомба

Когда Оппенгеймеру исполнилось 25 лет, он вернулся в США, опубликовал научную работу и вместе с тем стал доктором наук. Он стал известен в научном мире Европы и Америки. Несколько американских университетов сразу же предложили ему лучшие условия для научной деятельности и преподавания. Роберт выбрал Калифорнийский технологический в Пасадене для преподавания в весеннем семестре, а Беркли - для осенне-зимнего сезона. В последнем он к тому же преподавал квантовую механику. К сожалению студенты плохо понимали его теории и поэтому преподавательская деятельность приносила мало удовольствия Оппенгеймеру.

В 1939 году фашистская Германия сумела расщепить атомное ядро. Некоторые именитые ученые и в том числе Оппенгеймер догадались, что речь идет про получение управляемой реакции, являющейся ключом к получению разрушительного оружия. Знаменитый Эйнштейн, Оппенгеймер и другие ученые написали письмо президенту США Франклину Рузвельту, где и высказали свои наблюдения и опасения. Сигнал был получен и США тут же принялась разрабатывать собственную атомную бомбу по «Манхэттенскому проекту». Оппенгеймер стал научным руководителем всего процесса.

«Толстяк» и «Малыш»

В 1945 году атомная бомба была готова. Сразу же возник вопрос: что делать с этим оружием? Ведь фашистская Германия уже была в руинах, Япония тоже не представляла никакой опасности. Новый президент Америки Гарри Трумэн собрал всех ученых, чтобы обсудить данный вопрос. В итоге было решено сбросить атомную бомбу на один из военных объектов Японии. Оппенгеймер обдумал это и согласился.

Перед этим ее испытали в Алмагордо, штат Нью-Мексико. Взрыв был произведен 16 июля 1945 года. Разрушительная сила бомбы была такова, что многих это даже повергло в ужас. Однако военная машина уже была запущена. 6 августа на Хиросиму сбросили урановую бомбу «Малыш», а 9 августа на Нагасаки сбросили плутониевую бомбу «Толстяк».

Так как Оппенгеймер был женат на коммунистке и сам однажды поддерживал коммунистические взгляды, его признали неблагонадежным. Из-за этого на дальнейшей карьере был поставлен крест, доступ к секретной информации для него был полностью перекрыт. Роберт Оппенгеймер чувствовал себя изгнанником, много нервничал и курил. В 1966 году его здоровье резко ухудшилось, а спустя год он скончался от рака горла в собственном доме в Принстоне.

Ученого, «отца атомной бомбы» изложена в этой статье.

Роберт Оппенгеймер краткая биография

Окончив школу, Роберт Оппенгеймер поступил в Гарвардский университет. Вместо четырёх лет Оппенгеймер окончил его за три года, получив диплом с высшей оценкой, после чего уехал в Европу. Он был принят в Кембриджский университет и работал в лаборатории Кавендиша под руководством Резерфорда, выделяясь своим умением проводить экспериментальные и теоретические исследования. Получив через некоторое время приглашение от знаменитого физика Макса Борна, Оппенгеймер переехал в Гёттингенский университет в Германии, в котором Борн читал лекции; в 1927 году Оппенгеймер сдал здесь экзамены и защитил докторскую диссертацию. Макс Борн оценил эту диссертацию как работу значительно более высокого научного уровня по сравнению с другими диссертациями. После Гёттингенского университета Оппенгеймер побывал в Цюрихском и Лейденском университетах и в 1928 году вернулся на родину.

В 1929-1947 работал в Калифорнийском ун-те и Калифорнийском технологическом ин-те. Один из научных руководителей «Манхэттенского проекта» и директор (1942-1945) Лос-Аламосской лаборатории. С 1947 профессор Ин-та перспективных исследований в Принстоне. Работы в области ядерной физики, квантовой механики, теории относительности, физики космических лучей, физики элементарных частиц, теоретической астрофизики. Основатель научной школы в Беркли. Премия им. Э. Ферми (1963).
Сразу после того, как две бомбы, которые предстояло использовать против Японии, были отправлены на острова в Тихом океане, к Роберту Оппенгеймеру вернулась прежняя его саркастичность, и он вдруг начал третировать оставшихся в Лос-Аламосе сотрудников как ученых посредственностей. Немало досталось от него и Льюису Строссу, возглавившему созданную незадолго до того Комиссию по атомной энергии (КАЭ), и Эдварду Теллеру. В итоге Оппенгеймер нажил серьезных врагов, что и сказалось, когда созданный при КАЭ комитет по «охоте на ведьм» затеял расследование его причастности к левым партиям 1930-х, равно как и основанного на нравственных соображениях нежелания работать над созданием водородной бомбы. И в 1954 году Оппенгеймера лишили права занимать какие бы то ни было государственные должности.

Роберту Оппенгеймеру было только тридцать восемь лет, когда ему предложили руководить той «сверхлабораторией», откуда впоследствии вышла атомная бомба. К тому времени он уже опубликовал множество трудов по самым различным вопросам современной физики и, пожалуй, больше, чем кто-либо другой в США, приложил усилий для подготовки нового поколения ученых. Но за ним не числилось ни одного подлинно выдающегося открытия в отличие, например, от Энрико Ферми и многих других заслуженно прославленных физиков, которым предстояло работать непосредственно под началом Оппенгеймера. Поэтому когда генерал Гровс, возглавлявший Манхэттенский проект, сообщил о своем выборе, то, по его словам, он навлек на себя ожесточенные нападки:

«Мне с укоризной говорили, что только лауреат Нобелевской премии или, по крайней мере, достаточно пожилой человек, может занимать подобное положение. Но я делал ставку на Оппенгеймера, и его успех подтвердил, что я был прав. Никто не смог бы сделать того, что сделал он».

И, действительно, Оппенгеймер был как раз right man для такого предприятия. Возможно, какой-нибудь гениальный теоретик или исследователь, специализировавшийся в одном направлении, добился бы необычайных успехов в области ядерной физики, располагая огромным кредитом и материальными средствами, которые самое богатое в мире государство неожиданно предоставило научным работникам. Но цель была не в том, чтобы содействовать развитию теоретических исследований, а в том, чтобы приобретенные в прошлые годы знания нашли практическое применение в огромных масштабах. А это значило преодолеть тысячи технологических трудностей и провести серьезную работу по координированию - ничего больше. Мы постоянно читаем о том, что война стимулировала ядерные изыскания в США. Но это значит смешивать науку с технологией. Сам Оппенгеймер много раз утверждал, что война слишком затормозила развитие науки; в университетах перестали преподавать физику, и формирование новых исследователей задержалось на несколько лет. Молодежь, которая могла бы пойти по этому пути, ушла на фронт, а самые блестящие профессора работали над созданием бомбы.

Как физик Оппенгеймер обладал огромным достоинством - он сочетал в себе глубокую осведомленность с разносторонностью. Не замыкаясь в рамках ни одного из специальных исследований, он досконально знал результаты каждого из них. Он не только знал все, что было известно о расщеплении урана, он предвидел дальнейшие открытия и возможную связь между ними. Оппенгеймер был прежде всего организатором и вожаком; и то свойственное ему обаяние, о котором свидетельствуют все, кто близко с ним сталкивался, он поставил на службу конкретному делу. Да еще какому! Ведь предстояло создать и возглавить крупнейшую из когда-либо существовавших лабораторию, откуда выйдет сверхчеловеческое оружие, способное сокрушить силы зла!

Много было споров о том, что именно побудило Оппенгеймера принять предложение армии и с таким энтузиазмом взяться за выполнение этой миссии, которая неоднократно подвергала опасности его довольно хрупкое здоровье.

«Академические круги считали его достижения исключительными,- пишет Юнг.- Но он сам, критически мысля, отдавал себе полный отчет в том, что к сорока годам не сумел осуществить своих величайших надежд и достичь высочайших вершин., в области физики.. В это время ему и представилась возможность совершить нечто исключительное, но в совершенно другом направлении: его пригласили возглавить конструирование могущественнейшего оружия».

Будем справедливы. Среди ученых-атомников всех стран, съехавшихся в те времена в Великобританию, Канаду и США, вряд ли нашелся бы хоть один, кто, получив такое же предложение и считая себя в состоянии с ним справиться, не принял бы его и не посвятил бы себя ему с такой же убежденностью, как и Оппенгеймер. Долг каждого был так прост: нацизм наводнил Европу и грозит затопить весь цивилизованный мир, если станет обладателем бомбы; следовательно, нужно сделать ее раньше. Сам Эйнштейн в марте 1940 года направил второе письмо вашингтонскому правительству, обращая его внимание на то, что интерес Германии к урану, возникший в начале войны, все возрастает.

Осуществление Манхэттенского проекта повлияло на глубокую натуру Оппенгеймера; можно сказать, что в некотором смысле чудовище поглотило того, кто его породил. Но это другой вопрос, и мы к нему еще вернемся. Да и какой ученый, взявший на себя такую же задачу, не оказался бы, в конечном счете, в роли «ученика дьявола»?

Нужно было выбрать место для будущей сверхлаборатории. Оппенгеймер предложил генералу Гровсу плато Лос-Аламос в Нью-Мексико. Это была пустынная территория, равно удаленная и от атлантического побережья, куда германские подводные лодки иногда высаживали шпионов, и от всех населенных районов, жители которых могли бы пострадать в случае аварии во время опытов. Оппенгеймер хорошо знал эту местность: единственное имевшееся здесь здание принадлежало закрытому пансиону, в котором он учился в детстве. Школу конфисковали, и спустя несколько дней туда прибыли рабочие. Генерал Гровс предполагал, что поблизости от лаборатории предстоит поселить примерно сотню ученых с семьями, не считая технический персонал. Но через год в Лос-Аламосе жило 3500 человек, а позднее численность населения «Города атомной бомбы» колебалась от 6000 до 9000 человек.

Ученые-атомники и военная тайна

Первой задачей Оппенгеймера было комплектование научного коллектива. Это оказалось нелегким делом. Оппенгеймер пролетел самолетом и проехал поездом тысячи километров, чтобы лично переговорить с людьми, которых решил завербовать; он пустил в ход всю силу своего обаяния, убеждая их переехать со своими семьями в пустыню штата Нью-Мексико. Они должны были подписать контракт на все время войны и жить в Лос-Аламосе почти совсем отрезанными от внешнего мира. Зато им предоставляли возможность работать на грандиозном предприятии среди несравнимого по своему уровню научного коллектива. Оппенгеймер сумел заразить всех своей страстной увлеченностью. Весной 1943 года первые ученые-атомники появились в старинном городке Санта-Фе - прежней резиденции испанских вице-королей, откуда сотрудников лаборатории каждое утро доставляли автобусом на плато Лос-Аламос, пока для них не выстроили там дома.

Атмосфера, царившая в этом создающемся коллективе, была проникнута юношеской жизнерадостностью и слегка напоминала атмосферу студенческих сборищ. Лихорадочные совещания, на которых намечались пути организации совместной работы, чередовались с частыми вечеринками и загородными прогулками. Однако вокруг этой чудесной свободы уже стягивались путы самого беспощадного аппарата принуждения: аппарата военной безопасности. Оппенгеймер знал об этом лучше, чем кто-либо другой.

До начала 1939 года ученые всех стран составляли одну большую семью. Возникали в ней подчас и разногласия, и даже соперничество - как в каждой семье. Но преобладающими чертами были братское соревнование и дух взаимопомощи в общей борьбе за расширение человеческого знания. Время от времени физики съезжались на международные конгрессы. Результаты опытов или теоретических исследований регулярно сообщались научным обществом и публиковались в специальных журналах. Каждый шаг вперед, сделанный в лабораториях Рима или Копенгагена, тотчас же использовался в Париже или Кембридже. Мысль о секретности научного открытия была просто невообразима, чужда самим основам науки.

Первое покушение на эти священные принципы произошло в ноябре 1938 года, когда Сциллард предложил Ферми воздержаться от подробных публикаций о расщеплении урана, чтобы их не использовали в немецких лабораториях. Именно потому, что в таком предложении было нечто постыдное для ученых, большинство их отнеслось к нему враждебно. Но в феврале 1939 года американский физик Бриджмен заявил в журнале «Сайенс», что отныне он, сколь это ни прискорбно, закрывает доступ в свою лабораторию ученым тоталитарных государств. «Гражданин такого государства,- объяснял Бриджмен,- не является больше свободной личностью; он может оказаться принужденным предпринять любую акцию, которая будет служить целям его государства. Прекращение всяких научных связей с тоталитарными странами преследует двойную цель: во-первых, помешать этим странам использовать во вред научную информацию, а во-вторых, дать возможность ученым других стран выразить свое отвращение к их методам произвола».

В 1942 году Рузвельт и Черчилль решили сосредоточить в США всю работу английских и американских ученых-атомников по производству ядерного оружия. Руководство было поручено комитету, в состав которого вошли два генерала, адмирал и только два ученых. С августа, когда начали претворять в жизнь Манхэттенский проект, контроль окончательно перешел к армии, а ученые-атомники были вынуждены подчиняться режиму военной секретности.

Большинство ученых признало необходимость этого, ведь некоторые из них сами призывали к соблюдению секретности. Менее понятно было другое: почему военная администрация воздвигла стены молчания внутри лаборатории, среди научного персонала, работавшего в Манхэттенском проекте. Каждый отдел исследовательского коллектива должен был работать, не ведая, что делают другие, а значительная часть инженеров, занятых в Лос-Аламосе, сперва даже не знала, что участвует в создании атомной бомбы. Координация осуществлялась исключительно сверху, согласно испытанным правилам военной иерархии. Эти методы можно оправдывать с точки зрения безопасности, но они, конечно, не способствовали научной работе, и поэтому правила эти часто нарушались, что вызывало немало конфликтов между учеными-атомниками и их надзирателями в погонах.

Служба безопасности при Манхэттенском проекте собирала подробнейшую информацию обо всей деятельности сотрудников лаборатории в прошлом и настоящем, об их личной жизни и политических взглядах. Они не могли пройти по улице, зайти в магазин или к приятелю без того, чтобы за ними не шпионили и не регистрировали каждый шаг. Их письма вскрывались и контролировались, телефонные разговоры подслушивались. За самыми видными работниками, а также за теми, кого по той или иной причине считали неблагонадежными, была организована специальная слежка. В служебных помещениях и квартирах имелись замаскированные микрофоны. В своем инквизиторском рвении военные заходили дальше, чем требовала правительственная инструкция, и часто проводили собственную политику, не отчитываясь перед Вашингтоном. Генерал Гровс далее похвалялся впоследствии тем, что саботировал, сколько мог, сотрудничество с англичанами.

Участие Оппенгеймера в подготовке ядерного оружия официально началось в 1942 году в «Металлургической лаборатории» (Чикаго); она в то время была центром исследований по расщеплению урана. Оппенгеймеру пришлось тогда заполнить анкету и указать в ней, что в прошлом он состоял членом левых политических организаций. Он знал, что служба безопасности считает принадлежность к подобным организациям веским мотивом для устранения от всякой ответственной государственной работы. Несмотря на официальную политику Белого дома, многие руководители службы безопасности вовсе не скрывали, что рассматривают вступление США в войну против держав оси лишь как первый тактический этап длительной борьбы, в которой главным врагом в конечном счете явится Советский Союз. Каждый, кто осмелится ему симпатизировать или просто не одобрит нападение Америки на своего временного «союзника» в назначенный день, должен быть заранее снят со всех руководящих постов, имеющих значение для ведения войны. Эта предосторожность считалась необходимой в отношении ученых, которые по роду своей работы были посвящены в важные государственные тайны и могли бы, по мысли службы безопасности, поддаться соблазну сообщить их советским коллегам.

Между тем Оппенгеймер заполнял анкету без особых опасений. Прошло уже три года, как он порвал со своими прежними политическими друзьями, да и его жена тоже (когда-то и она была связана с этими кругами).

Но в июне 1943 года Оппенгеймер, которого срочно вызвала его бывшая невеста, коммунистка, поехал к ней в Сан-Франциско и остался у нее до следующего дня. Это была не первая их встреча такого рода после женитьбы Оппенгеймера. Но на этот раз Оппенгеймер предупредил ее, что расстается с ней надолго, быть может, на несколько лет; он получил назначение, о котором не имеет права рассказывать и из-за которого покидает Беркли и даже не может сказать ей свой новый адрес.

Оппенгеймер не сомневался, что шпики службы безопасности следуют за ним неотступно и что в военное министерство в Вашингтоне послан пространный рапорт о его поездке в Сан-Франциско и связи с политической деятельницей из крайне левых кругов. В середине июля генерал Гровс получил удар рикошетом: ему передали служебную записку, в которой сообщалось, что по соображениям безопасности Ю. Роберта Оппенгеймера нельзя утвердить в должности директора Лос-Аламосской лаборатории. Генерал немедленно вызвал к себе Оппенгеймера и, получив от него устное заверение, что тот давно уже порвал с коммунистами, решил пренебречь запрещением службы безопасности.

Генерал не питал никаких симпатий к коммунистам и к советско-американскому союзу относился скорее неодобрительно. Но он нуждался в Оппенгеймере. Лос-Аламосская лаборатория переживала трудный период: плохо было с жильем для научных сотрудников, которые ютились в бараках. Один только Оппенгеймер мог ободрить своих коллег и поддержать в них тот энтузиазм, с каким они работали первые несколько недель. Без Оппенгеймера они окончательно впали бы в уныние, и собранный с таким трудом коллектив оказался бы под угрозой распада. И генерал, пользуясь чрезвычайными полномочиями, данными ему при создании Манхэттенского проекта, потребовал и добился того, чтобы рапорт контрразведки был положен под сукно, а Оппенгеймера окончательно утвердили в должности директора.

Несмотря на свою армейскую неотесанность, генерал неплохо рассчитал психологические последствия своего решения: Оппенгеймер стал зависимым от него человеком. Помимо признательности к Гровсу за заступничество, ученый проникся сознанием того, что над головой его навис дамоклов меч, который пока удерживает только рука генерала: политическое прошлое Оппенгеймера может воскреснуть в любой момент и тогда оно. вырвет из рук ученого возложенную на него миссию создания атомной бомбы.

Оппенгеймер совершает ошибку

Оттого ли, что он хотел доказать самому себе свой полный разрыв с прошлым, оттого ли, что хотел доказать это военным, но Оппенгеймер совершил странную ошибку. В конце августа он явился к одному из агентов службы безопасности, находившемуся проездом в Беркли, и рассказал ему, что с некоторых пор Советы пытаются получить информацию о Манхэттенском проекте. С этой целью некий англичанин по фамилии Элтентон, долго живший в СССР, попросил одно лицо быть посредником для установления контакта с некоторыми из ученых, работавших над Манхэттенским проектом. Оппенгеймер не пожелал назвать фамилию посредника, который мог действовать из честных побуждений.

В основу этой выдуманной истории легла встреча, действительно состоявшаяся несколькими месяцами раньше между Оппенгеймером и его другом Хааконом Шевалье. Хаакон Шевалье, француз по отцу и скандинав по матери, преподавал романские языки в Калифорнийском университете. Он дружил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер пользовался этим общением для дружеских бесед о литературе и философии старой Европы. Но во время их последней встречи разговор коснулся более актуальных вопросов. Приведем цитату из Юнга, который собрал прямые свидетельства об этой встрече: «Оппи начал готовить коктейль. Шевалье в это время сообщил ему, что недавно разговаривал с человеком по имени Джордж Элтентон. Элтентон выражал недовольство тем, что между учеными США и Советского Союза не происходило обмена научной информацией, хотя эти страны и были союзниками. Он дошел до того, что просил Шевалье уговорить Оппенгеймера передать некоторые научные данные частным путем. Оппенгеймер реагировал на предложение Элтентона так, как и предвидел Шевалье. Оппенгеймер воскликнул: «Это неподходящий способ!» Как впоследствии утверждал Оппенгеймер, его ответ был более определенным. Он полагал, что ответил: «Это ужасно поступать так, это было бы государственной изменой!».

Реакция Оппенгеймера показательна для того пути, какой он прошел за эти немногие годы. Чтобы понять ее, нужно забыть о «холодной войне», которая ведется сейчас, и вспомнить обстановку зимы 1942-1943 гг., время битвы на Волге и высадки союзных войск в Северной Африке. Рузвельт был пламенным вдохновителем борьбы Объединенных Наций против фашизма. Голливуд выпускал просоветские фильмы.

Донося о попытке Элтентона как о шпионской вылазке, Оппенгеймер рассчитывал доказать свою лояльность по отношению к органам военной безопасности. А фактически он только дал им в руки страшное оружие против себя, поскольку они продолжали держать его под подозрением и не простили того, что против их желания он оставлен на посту руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Полковник Паш, тот самый, который подписал рапорт о необходимости уволить Оппенгеймера, тотчас же вызвал его к себе. Отчет об этом допросе (как и обо всех последующих) был опубликован значительно позднее. В этих диалогах между котом и мышью, когда выдающийся ученый, человек большого ума, отбивается от коварных вопросов агента военной контрразведки, тщетно пытаясь ускользнуть от ловушки, которую сам же себе приготовил, есть что-то вызывающее особое сострадание.

Оппенгеймер поставил себя в такое положение, что вынужден был поддерживать ложные показания и отказываться от правдивых. Ложь или, по меньшей мере, искажение фактов заключалось в утверждении, что о попытке Элтентона знало несколько сотрудников Манхэттенского проекта, хотя знал о ней только сам Оппенгеймер. Первым его запирательством на допросе был отказ назвать имя своего друга Шевалье. Этот отказ, неприемлемый с точки зрения службы безопасности, утвердил неблагоприятное мнение об Оппенгеймере.

Вот характерный отрывок из первого допроса Оппенгеймера.

Паш. Да. Это заслуживает внимания... мы, конечно, считаем, что люди, приносящие Вам такую информацию, на сто процентов Ваши люди, и поэтому не может быть сомнений относительно их намерений. Однако, если...

Оппенгеймер. Хорошо, я расскажу Вам одну вещь... мне известны два или три случая... это были люди, тесно связанные со мной.

Паш. А как они передавали Вам информацию? Контакт был действительно для этой цели?

Оппенгеймер. Да, для этой.

Паш. Для этой цели!

Оппенгеймер. Так вот... Я сейчас объясню вам суть дела. Вы знаете, как затруднены отношения между обоими лагерями союзников, ведь есть много людей, которые не очень-то любят Россию. Так вот, существуют также некоторые наши военные тайны, такие, как радар, которые мы особо строго охраняем и не раскрываем русским. А для них это вопрос жизни или смерти, и они очень хотели бы иметь представление о том, что здесь делается; другими словами, эти данные должны были бы дополнить отрывочные сведения в наших официальных сообщениях. Так мне представили дело.

Паш. Ага! Понимаю...

После еще нескольких мнимо наивных замечаний в таком же роде полковник, естественно, возвращается к тому, что он хочет узнать,- к фамилии пресловутого посредника.

Паш. Отлично, теперь я хотел бы вернуться к изложению по порядку... Эти люди, о которых Вы упоминали, двое... Они вступали в контакт по указанию Элтентона?

Оппенгеймер. Нет.

Паш. Через других?

Оппенгеймер. Да.

Паш. Ну, а могли бы мы узнать, через кого контакт был установлен?

Оппенгеймер. Я думаю, это могло бы оказаться ошибкой, т. е. я думаю… я сказал Вам, откуда исходила инициатива. Все остальное было почти чистой случайностью, и это могло бы вовлечь людей, которых вовлекать не следовало бы.

Оппенгеймер, что называется, сунул руку в машину. А контрразведка уже ее не выпустила. В Вашингтоне, куда Оппенгеймера вызывали несколько раз, он отказывался назвать имя Хаакона Шевалье, но не проявил должной стойкости перед нажимом и сообщил имена людей из своего окружения, которых он подозревал в том, что они коммунисты.

Логика «охоты за ведьмами» не знает пощады. С того момента, как Оппенгеймер по собственному побуждению сделал донесение сотрудникам службы безопасности, он включился в их систему и уже ничем не мог мотивировать свой отказ выдать людей, которые, по их мнению, должны были бы считаться подозрительными. А по поводу таинственного посредника, который, согласно рассказу Оппенгеймера, соприкасался со «многими» лицами, работавшими в Манхэттенском проекте, Оппенгеймер отказывался говорить, ссылаясь на то, что этот человек сам по себе не имел дурных намерений и, следовательно, его незачем впутывать в дело. Но петля стягивалась все туже. В личном деле Оппенгеймера, которое постоянно находилось в кабинете полковника Паша, фигурировала следующая докладная записка, посланная в сентябре 1943 года одним из сотрудников контрразведки:

«Можно полагать, что Оппенгеймер глубоко заинтересован в приобретении мировой известности как ученый и в том, чтобы занять свое место в истории в результате осуществления проекта. Представляется также вероятным, что военное ведомство может позволить ему осуществить это, но оно может и ликвидировать его имя, репутацию и карьеру, если найдет нужным. Такая перспектива, если ему дать достаточно ясно осознать ее, заставит его по-другому взглянуть на свое отношение к военному ведомству»;

Можно по-разному расценивать психологическую верность подобного суждения. Так или иначе, оно показывает, с каким грубым цинизмом политико-военная машина обрабатывала одного из крупнейших ученых США, попавшего в ее лапы. Получив, наконец, приказание назвать имя посредника, Оппенгеймер сдался и предал Шевалье. Тот лишился своего места в университете и вынужден был эмигрировать. Причину своего несчастья он узнал значительно позднее, когда Оппенгеймер по ходу другого допроса рассказал всю правду и признался, что «раздул» дело Элтентона.

Ученые-атомники против атомной бомбы

Лапа полиции сразу же разжалась и отпустила физика. В Лос-Аламосе продолжалась ожесточенная работа. Сначала думали, что для изготовления бомбы понадобится только год. Но вскоре обнаружили, что в этот срок уложиться нельзя. Однако война продолжалась. В ноябре 1944 года американцы захватили в Страсбурге документы, касающиеся работы немцев над расщеплением урана. На основании этих материалов удалось установить, что вопреки всеобщим опасениям, оправдывавшим и стимулировавшим усилия эмигрантов-физиков, работавших в США, немцы были еще очень далеки от создания атомной бомбы. У них не было ни завода для выделения урана-235, ни реактора для производства плутония. Страх, что гитлеровцы завладеют ядерным оружием, сразу же рассеялся, а когда союзные войска вторглись в Германию, никто уже не сомневался в том, что конец войны близок. Тогда среди ученых-атомников распространилось мнение, что надобность в бомбе отпала и что человечество можно уберечь от апокалипсических ужасов, которые они ему готовили.

Однако сторонников немедленного прекращения работ по созданию атомного оружия оказалось немного. Трудно было отказаться от этого людям, которые столько месяцев подряд отдавали все свои силы на осуществление проекта, да еще в момент, когда цель уже близка. Не могли они не учесть и главного довода военных, а именно, что Япония еще не разбита и что обладание атомной бомбой позволит США спасти жизнь огромному количеству американцев, так как ускорит исход борьбы на тихоокеанском фронте. Они чистосердечно верили, что достаточно лишь продемонстрировать перед миром мощь нового оружия - и оно больше не понадобится, а соглашение между великими державами-победительницами навсегда устранит угрозу войны и позволит применять расщепление урана только для мирных целей.

Ученые не знали, что Япония уже проиграла войну, во всяком случае потенциально. А главное, они не знали, что борьба против фашизма не была основной задачей политики Вашингтона, что бомба, даже если ее и сбросят над Японией, явится орудием устрашения, которое должно укрепить гегемонию Америки после победы, и фактически направлено против Советского Союза. Ученики чародея - ученые-атомники- растрачивали свои силы, стараясь сначала ослабить разрушительное действие злого духа, с их помощью вызванного, а затем тщетно надеясь, что смогут загнать его обратно в бутылку. Но военные-то знали, чего хотят, так же как и «обер-чародей» Оппенгеймер, который не боялся своего демона; напротив, он жаждал увидеть его поднявшимся во всей своей мощи и ужасающем величии.

В августе 1944 года Нильс Бор представил президенту Рузвельту докладную записку, в которой предостерегал от «страшной перспективы соперничества между государствами за обладание столь грозным оружием». Он утверждал, что страна, которая в данный момент является единственной обладательницей этого оружия, должна немедленно выступить за заключение международного соглашения, чтобы избежать гонки ядерного вооружения среди будущих победителей. Бор полагал, что «личные связи между учеными различных стран могли бы послужить средством для установления предварительных, неофициальных контактов».

В декабре 1944 года Александр Сакс, личный советник президента, который пять лет назад помог Сцилларду и Эйнштейну сообщить Рузвельту о возможности создания атомной бомбы, обратил внимание Рузвельта на представленный ему проект, в котором предлагалось после первого же успешного испытания атомного оружия сделать следующее:

• продемонстрировать бомбу перед учеными из союзных и нейтральных стран, пользующимися международным признанием, а также перед представителями всех широко распространенных религий (включая мусульман и буддистов);
• подготовить доклад под редакцией ученых и других видных деятелей о характере и значении атомного оружия;
• опубликовать обращение США и их союзников, причастных к атомному проекту, к своим главным противникам, Германии и Японии, предупреждающее о том, что для атомной бомбардировки будет избрана некая «зона», из которой надо заблаговременно эвакуировать людей и животных;
• после непосредственной демонстрации атомной бомбы опубликовать ультиматум, требующий капитуляции противника.

Весной 1945 года по странной иронии судьбы те самые два человека, которые больше всех содействовали вовлечению США в производство атомной бомбы, Сциллард и Эйнштейн, снова обратились к Рузвельту, но теперь они стремились остановить ход событий. «Весь 1943 и отчасти 1944 год,- писал впоследствии Сциллард,- нас преследовал страх, что немцам удастся сделать атомную бомбу раньше, чем мы высадимся в Европе... Но когда в 1945 году нас избавили от этого страха, мы с ужасом стали думать, какие же еще опасные планы строит американское правительство, планы, направленные против других стран».

Эйнштейн настаивал на необходимости предупредить гонку ядерного оружия; Сциллард утверждал, что применение атомной бомбы при создавшейся в мире ситуации принесет Америке больше вреда, чем выгоды. Рузвельт умер, так и не ознакомившись с этими двумя документами, хотя, если бы он и прочитал их, это, вероятно, мало бы что изменило.

Потому что именно в это самое время в Лос-Аламосе уже собралась исследовательская группа, куда входил и Оппенгеймер, чтобы определить объекты бомбардировки. Эта группа решила, что объекты должны удовлетворять следующим условиям:

1. они должны состоять из значительного количества деревянных зданий и других сооружений, которые легко разрушаются от воздействия ударной волны и последующего пожара;
2. поскольку радиус зоны разрушения оценивался примерно в полтора километра, то следовало бы выбрать застроенный участок той же площади;
3. выбранные объекты должны иметь большое военное и стратегическое значение;
4. первый объект не должен был иметь следов предшествующих обычных бомбардировок, чтобы можно было определить эффект от воздействия только атомной бомбы.

Все это означало, что объектом бомбардировки должен стать большой город, ибо никакой чисто военный объект не может иметь площадь, занятую постройками, размером в 7- 10 квадратных километров. После составления этого заключения американские летчики во время своих налетов на Японию перестали бомбить четыре города, в том числе Хиросиму.

Рузвельт умер, не оставив никакого распоряжения относительно применения первых атомных бомб и перспектив создания международного контроля над ядерной энергией. 31 мая 1945 года - вскоре после капитуляции гитлеровской Германии - собралась комиссия, получившая название «Временный комитет», назначение которой было консультировать президента Трумэна. В нее входили пять политических деятелей и трое ученых, ведавших научными изысканиями в военных целях. Затем комиссию пополнили четырьмя учеными-атомниками; это были Ю. Роберт Оппенгеймер, Энрико Ферми, Артур X. Комптон и Эрнест О. Лоуренс. На заседаниях присутствовал и генерал Гровс. Перед четырьмя учеными-атомниками ставился вопрос не о том, нужно ли применять атомную бомбу, а только о том, как ее применить. И комиссия ответила, что бомбу нужно сбросить над Японией, причем по возможности поскорей, и что она должна иметь целью военный объект, находящийся посреди или вблизи жилых домов и прочих легко поддающихся разрушению построек. Бомбу решили сбросить, не предупреждая противника о характере данного оружия.

Противодействие ученых-атомников применению атомной бомбы стало переходить в открытое наступление. Начало ему было положено Чикагским университетом, где ученые, работавшие в «Металлургической лаборатории», в течение всей войны стремились сделать целью своих исследований не столько военное, сколько промышленное использование атомной энергии. Университет создал комиссию из семи ученых, председателем ее был избран лауреат Нобелевской премии Джемс Франк, бывший профессор Геттингенского университета. В состав комиссии входили Сциллард и биохимик Рабинович. В своем докладе, торжественно врученном военному министру, семеро ученых выступали не только от своего имени, но и от имени всех сотрудников Манхэттенского проекта. В начале своей петиции они писали, что когда-то на ученых нельзя было возлагать ответственность за то, каким образом использует человечество их открытия. «Но в наше время мы обязаны занимать более активную позицию, так как успехи, которых мы достигли при исследовании атомной энергии, чреваты опасностями, несравненно большими, чем все прошлые изобретения. Каждый из нас, а нам хорошо известно состояние атомной науки в настоящее время, постоянно мысленно представляет себе картину внезапного разрушения, грозящего нашей стране катастрофой, подобной Пирл-Харбору, но в тысячу раз более ужасной, которая может разразиться над любым из наших больших городов»...

Авторы доклада предостерегали американское правительство от иллюзии, будто США долго смогут сохранять монополию на атомное оружие. Они напоминали о том, какое важное значение имеют работы, ведущиеся французскими, немецкими, советскими физиками. Они писали, что даже при полном сохранении в тайне методов производства, разработанных в Манхэттенском проекте, Советскому Союзу понадобится всего лишь несколько лет, чтобы ликвидировать свое отставание. К тому же при использовании атомного вооружения США окажутся более уязвимыми в силу большой скученности их городов и промышленности. В интересах США либо добиться международного соглашения, запрещающего применение атомной бомбы, либо хотя бы не предпринимать ничего такого, что может побудить другие государства производить атомную бомбу.

«Доклад Франка», как впоследствии стали называть это послание, завершался следующими выводами:

«Мы полагаем, что... обязаны советовать не применять преждевременно атомную бомбу для внезапного нападения на Японию. Если США первыми обрушат на человечество это слепое орудие уничтожения, то они лишатся поддержки общественности всего мира, ускорят гонку вооружений и сорвут возможность договориться относительно подготовки международного соглашения, предусматривающего контроль над подобным оружием. Гораздо более благоприятная атмосфера для такого соглашения создалась бы, если бы мы поставили мир в известность о существовании такой бомбы, предварительно продемонстрировав ее в должным образом выбранном ненаселенном районе.

Если же полагать, что шансов договориться сейчас об эффективном контроле крайне мало, то не только применение этого оружия против Японии, но и простая демонстрация его раньше времени противоречит интересам нашей страны. Отсрочка такой демонстрации в данном случае дает то преимущество, что задерживает на максимально длительный срок развязывание гонки вооружений.

Если же правительство приняло бы решение продемонстрировать в ближайшее время атомное оружие, то ему следовало бы прислушаться к голосу нашей общественности и общественности других стран, прежде чем решаться применять это оружие против Японии. В этом случае и другие нации разделили бы с нами ответственность за столь роковое решение».

Ученые, подписавшие этот документ, пользовались таким авторитетом, что Военное министерство не могло просто положить их петицию под сукно. Министерство передало его четырем ученым-атомникам, входившим в состав Временного комитета. Их совещание имело характер закрытого обсуждения, однако стало известно, что под воздействием ясного и патетического обращения «чикагской семерки» возникли колебания только у Лоуренса и отчасти у Ферми. Что касается Оппенгеймера, то вот как он вспоминает об этом:

«Нас пригласили для того, чтобы мы ответили на вопрос о том, следует ли применить атомную бомбу. Я полагаю, что этот вопрос нам был задан в связи с тем, что группа знаменитых и авторитетных ученых представила петицию, требовавшую отказаться от применения атомной бомбы. Разумеется, это было бы желательно со всех точек зрения. Но мы почти ничего не знали о военной обстановке в Японии. Мы не знали, можно ли принудить ее к капитуляции другими способами и действительно ли неизбежно наше вторжение в Японию. Более того, в нашем подсознании укоренилась мысль, что вторжение в Японию неминуемо, ибо нам это внушали...

Мы подчеркнули, что, на наш взгляд, звание ученого еще не делает нас настолько компетентными, чтобы мы были правомочны судить о том, следует ли применить бомбы или отказаться от них; что наши мнения разделились, как они разделились бы и у других простых смертных, если бы они знали сущность проблемы. Мы указали также на два самых главных, по нашему мнению, вопроса: во-первых, необходимость спасения человеческих жизней во время военных действий, а во-вторых, реакцию на наши действия и те последствия, которые отразятся на нашем собственном положении и на устойчивости международной обстановки после войны. Кроме того, мы добавили, что, по нашему мнению, эффект от взрыва одного такого снаряда над пустыней не сможет произвести достаточно сильного впечатления».

Первый атомный взрыв

Таким образом, представителям армии практически была предоставлена свобода действий. В Лос-Аламосе, в условиях знойного и сухого лета, велась напряженная работа. Генерал Гровс назначил испытание первой бомбы на середину июля. 12 и 13 июля составные части снаряда в секретном порядке доставили в район Аламогордо и подняли на металлическую башню, сооруженную посреди пустыни.

Для Оппенгеймера, как и для генерала Гровса, это были самые волнующие дни жизни. Взорвется ли бомба? По расчетам она должна была взорваться, но в расчетах могла оказаться ошибка. Во время последних приготовлений было несколько технических неполадок; правда, их быстро устранили, но они были, значит, предвидеть все заранее невозможно.

В два часа ночи 16 июля все участники эксперимента находились на своих постах, в пятнадцати километрах от «пункта ноль». Громкоговорители передавали танцевальную музыку. Взрыв был намечен на четыре часа, но из-за плохой погоды его перенесли на пять тридцать утра. В пять пятнадцать все надели темные очки и легли ничком на землю, отвернув лицо от «пункта ноль». В пять тридцать ослепительный белый свет, ярче лучей полуденного солнца, залил тучи и горы. «В этот момент,- пишет Юнг,- каждый забыл о том, что намеревался делать», застыв, словно в столбняке, пораженный силой взрыва. Оппенгеймер, который изо всех сил вцепился в одну из стоек контрольного поста, вспомнил вдруг отрывок из «Бхагавад Гиты», древнего индийского эпоса:

Мощью безмерной и грозной
Небо над миром блистало б,
Если бы тысяча солнц
Разом на нем засверкала.

Затем, когда гигантское зловещее облако высоко поднялось над местом взрыва, ему вспомнилась еще одна строка: «Я становлюсь смертью, сокрушительницей миров» .

Так говорил божественный Кришна, повелевающий судьбами смертных. Но Роберт Оппенгеймер был только человеком, на чью долю выпала непомерно великая власть.

Быстро распространившись в научных кругах вопреки всем стараниям сохранить это в тайне, весть о взрыве чрезвычайно усилила оппозицию ученых, выступивших против применения атомной бомбы, по крайней мере, без предупреждения гражданского населения. Взрыв экспериментальной бомбы в Аламогордо обнаружил, что расчеты физиков оказались неверными, но ошибка носила характер, обратный тому, чего опасался Оппенгеймер. Мощь снаряда далеко превзошла все ожидания. Наименее удаленные от «пункта ноль» измерительные приборы были попросту уничтожены. Стало ясно, что атомное оружие явится орудием всеобщего истребления.

Сциллард направил президенту Трумэну петицию за подписью шестидесяти семи ученых, но она, как и предыдущая, не возымела никакого действия, так как попала в руки к Оппенгеймеру и трем другим ученым-атомникам из Временного комитета.

Нельзя не удивляться тому, с каким отчаянным упорством столько участников Манхэттенского проекта боролось против доведения своего же дела до логического конца. Авторы «Доклада Франка» объясняли это так: «...ученые считали себя обязанными закончить свои исследования в рекордный срок, так как они боялись, что немцы окажутся технически подготовленными для производства подобного же оружия и что германское правительство, лишенное всяких сдерживающих моральных стимулов, пустит его в ход».

В июле 1945 года Гитлер уже был мертв, а Германия оккупирована. Оставалась Япония. Ученые-атомники могли опасаться, что она еще будет сопротивляться, если на нее не сбросят бомбу. Но у вашингтонских правителей уже не было на этот счет никаких сомнений. Начиная с апреля представители японских вооруженных сил, находившиеся в Швейцарии, неоднократно пытались узнать, на каких условиях американцы примут капитуляцию Японии. В июле сам микадо попытался начать переговоры через своего посла в Москве (СССР еще не объявил войну Японии), вести эти переговоры был уполномочен принц Коноэ.

Никто уже не сомневался в том, что Япония будет разгромлена летом 1945 года. По соглашениям, заключенным между США и СССР, Советский Союз должен был объявить войну Японии, а Объединенные Нации - потребовать от Токио безоговорочной капитуляции. Вот почему попытки представителей Японии не встретили никакого отклика. Но 6 августа над Хиросимой взошло «солнце смерти». А 9 августа пришла очередь Нагасаки. По мнению некоторых историков, изучавших документы того периода, взрывая атомную бомбу, США не только демонстрировали свою силу на пороге новой эры международной политики; они хотели также, одержав молниеносную победу, предупредить вступление СССР в войну и тем самым устранить его от окончательных расчетов на Дальнем Востоке. Вот чему в итоге послужили труды Оппенгеймера и всего научного коллектива, работавшего в Манхэттенском проекте.

_________________________________________________________

– Самый подходящий человек (англ.)

(Нет, Linkin Park всё-таки познакомили поклонников мазафаки с фамилией этого великого физика.)

Потрясающая, убийственно монотонная, "гипнотическая" композиция "Radiance", с которой, собственно, и началось моё знакомство с Oppenheimer Analysis.

Текст песни полностью состоит из прославленной цитаты "отца атомной бомбы" Роберта Оппенгеймера, слов из Бхагавад-гиты, которые он якобы произнес по итогам "Тринити", первого в истории испытания ядерного устройства (оно так и называлось - Gadget, "Устройство"), проведённого 16 июля 1945 года в пустыне Аламогордо, штат Нью-Мексико. (Что характерно , альбом Oppenheimer Analysis называется "New Mexico".)

If the radiance of a thousand[s] suns
Were to burst into the sky
That would be like the splendor of the Mighty One.
I am become Death,
Destroyer of Worlds.

Если бы тысячи солнц
[Одновременно] зажглись в небе,
Это было бы сравнимо с сиянием Могущественного [Существа].
Я есть Смерть,
Разрушитель Миров.

(Популярная цитата: в 2006 году Iron Maiden записали песенку "Brighter Than A Thousand Suns", а Linkin Park в своих извечных потугах казаться интеллектуальными, назвали свой прошлогодний альбом: "A Thousand Suns".)
Уильям Лоренс , научный журналист, спустя буквально несколько часов после взрыва взял интервью у Оппенгеймера, в котором, как считается, тот и произнёс эти слова. Впервые они, именно в таком виде, появились в журнале Time от 8 ноября 1948 года; только вместо "destroyer" было: "shatterer".

В своём интервью 1965 года Оппенгеймер вспоминает испытание "Тринити" и повторяет последние слова своей цитаты. (Аудиозапись этого интервью Linkin Park как раз и наложили на звуки сэмплированного флатуса, см. второй трек с их последнего альбома.)
Если это можно назвать "сценой", то это очень сильная, эмоциональная сцена (хотелось бы сказать: "в духе нуара", но не скажу):

После взрыва он не произнес строки из Бхагавад-гиты, а только вспомнил их. "Полагаю, мы все их вспомнили, так или иначе" .
Младший брат Роберта Оппенгеймера Фрэнк также присутствовал при испытании "Устройства"; впоследствии он говорил : "Мне бы хотелось вспомнить, что сказал мой брат, но я не могу. Но думаю, мы просто сказали: "Сработало". Думаю, это мы и сказали, оба" .
А какое место Бхагавад-гиты цитировал Оппенгеймер?
Это два разных стиха (12 и 32) из одиннадцатой главы ("беседы").

Из первого перевода Бхагавад-гиты на русский , 1788 год.:

Великолепие и поражающее сияние сего могущественного существа может уподоблено быть солнцу, вдруг на небеса взошедшему с сиянием в тысячу крат большим обыкновенного (стр. 136-137).
<...>
Я есмь время, истребитель рода человеческого, приспевшее и пришедшее сюда похитить вдруг всех сих стоящих пред нами (стр. 141).

Если бы на небе разом взошли сотни тысяч солнц, их свет мог бы сравниться с сиянием, исходившим от Верховного Господа в Его вселенской форме. (11:12)
<...>
Верховный Господь сказал: Я — время, великий разрушитель миров. (11:32)

The glory and amazing splendor of this mighty Being may be likened to the radiance shed by a thousand suns rising together into the heavens.
<...>
I am Time matured, come hither for the destruction of these creatures.

If the splendour of a thousand suns were to blaze out at once (simultaneously) in the sky, that would be the splendour of that mighty Being (great soul). (11:12)
<...>
I am the mighty world-destroying Time, now engaged in destroying the worlds. Even without thee, none of the warriors arrayed in the hostile armies shall live. (11:32)