Дневник мальчика из блокадного ленинграда. Блокадный ленинград - жуткие воспоминания того времени

, который содержит девять страшных строк. Каждая посвящена смерти одного из близких. Последняя запись: «Осталась одна Таня». «АиФ» разыскал блокадный дневник другой ленинградской школьницы, Тани Вассоевич . Они обе жили на Васильевском острове. Таня Савичева сначала ослепла, потом сошла с ума от пережитого и умерла в эвакуации. Скупые строки её дневника стали обвинительным документом на Нюрнбергском процессе. Таня Вассоевич выжила и ушла из жизни два года назад — в январе 2012 г.

Дневники двух Тань — как две стороны медали. Тёмная сторона — трагическая смерть, светлая — победа выживших.

Подвиг Тани

Дневник Тани Вассоевич хранится в доме её сына, профессора Санкт-Петербургского государственного университета Андрея Вассоевича . Таня начала делать записи 22 июня 1941 г. Здесь и первые бомбардировки Ленинграда, и 18 июля 1941 г., когда кольцо вокруг города ещё не сомкнулось, но уже были введены карточки на продукты. В сентябре — первое занятие в художественной школе, которое не состоялось: «Наш преподаватель, сложив мольберт, сказал, что идёт добровольцем на фронт». Занятия в средней школе начались в ноябре: «Наш класс был почти в полном составе» (потом в классе их останется двое мальчиков и девять девочек из сорока). Таня описывает бесконечное стояние в очередях за порцией хлеба, которая для детей и неработающих за несколько месяцев ужалась с 400 г в день до 125. Они варили столярный клей и ели его.

Как великое счастье Таня описывает случай, когда они стояли в очереди за продуктами вместе с одноклассником и им досталась дуранда (спресcованная плитка из шелухи подсолнуха. — Ред.). Для покупки продуктов по карточкам были нужны деньги, а в их семье средств катастрофически не хватало. И старший брат, вместо того чтобы съесть свою порцию хлеба, продавал её на рынке, а деньги отдавал маме, чтобы она могла отоварить новые карточки. Он делал это, пока мама не догадалась и не запретила так поступать.

Старший брат девочки, 15-летний Володя , умер от голода 23 января 1942 г. в 6.28 — записано в дневнике. А Таниной мамы, Ксении Платоновны , не стало 17 февраля 1942 г. в 11.45. «Той зимой в городе умирало более 4 тысяч человек в день. Трупы собирали и хоронили в братских могилах. На Пискарёвском кладбище в братских могилах похоронено более полумиллиона человек, — говорит профессор Вассоевич. — Таня, будучи 13-летней девочкой, на оставшиеся деньги купила для брата гроб. Её мама этим заниматься уже не могла, она от слабости не вставала». Смоленское кладбище города было закрыто, там не принимали покойников, однако Таня уговорила сторожа вырыть могилы. Из дневника: «На похоронах брата была тётя Люся , я и Толя Таквелин — Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал — это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище. — Ред.) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший и был добр ко мне».

Когда умерла Танина мама, её тело лежало в квартире 9 дней, прежде чем девочка смогла организовать новые похороны. В дневнике она нарисовала план участка (см. рисунок Тани. — Ред.) и отметила места захоронения близких в надежде, что, если выживет, обязательно установит на могилах памятники. Так и произошло. На рисунке с кладбищем Таня, обозначая даты смерти брата и мамы и их похороны, использовала придуманный ею шифр: она понимала, что родственников на закрытом Смоленском кладбище похоронила полулегально. Лишь потому, что сторож Худяков был тронут её детской заботой и пошёл навстречу просьбе ребёнка. Измождённый не меньше других, он рыл могилы в почти сорокаградусный мороз, подкрепившись кусочком хлеба, который Таня получила по карточке умершего брата. Потом она рассказывала сыну, профессору Андрею Вассоевичу, что по-настоящему страшно ей стало, когда она оформляла свидетельство о смерти брата: «Регистратор в поликлинике достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком написала слово «умер».

Страница из дневника Тани Вассоевич. Фото из архива профессора Андрея Вассоевича

Золотая рыбка

«Мама и её погибший старший брат были очень близки, — рассказывает Андрей Вассоевич . — Владимир увлекался биологией, вся их квартира была уставлена цветами, а для сестры он устроил аквариум с рыбками. В 1941-1942 гг. в Ленинграде была небывало холодная и снежная зима. Люди ставили в квартирах буржуйки, топили их мебелью. Мама с братом кутались в одеяло и чертили планы дворцов с бассейнами, рисовали оранжереи. Недаром мама после войны поступила в институт на архитектурный факультет. В блокадную пору в их районе на Васильевском острове продолжала работать библиотека, куда они ходили за книгами. Мама говорила, что никогда не читала столько, как во время блокады. А её мама, пока были силы, каждый день дежурила на крыше — караулила зажигательные бомбы. Артобстрелы и бомбардировки были каждодневными. Ленинград не просто был в кольце блокады, за него все эти почти 900 дней шли бои. Ленинградская битва была самой длинной за всю историю войны. В директиве Гитлера № 1601 от 22 сентября 1941 г. о Ленинграде чёрным по белому сказано: «стереть город с лица земли», а про его жителей: «мы не заинтересованы в сохранении населения».

После потери мамы и брата весной 1942 г. с Таней произошло чудо. В её опустевшей квартире стояла глыба льда — подарок брата, замёрзший аквариум с застывшими во льду рыбками. Когда лёд растаял, с ним оттаяла и одна золотая рыбка и вновь начала плавать. Эта история — метафора всей блокады: врагу казалось, что город должен быть мёртв, выжить в нём невозможно. Но он выжил.

Память сердца

«В 90-х годах стало модным говорить о том, что в Ленинграде процветал каннибализм, а люди потеряли человеческий облик, — маму это страшно возмущало. Вопиющие единичные случаи пытались представить массовым явлением. Мама вспоминала, как к ним пришла учительница музыки и сказала, что её муж умер от голода, а Володя воскликнул, что если бы он знал, то отдал бы ему свой хлеб. А через несколько дней не стало его самого. Мама часто вспоминала благородные поступки блокадников. Её дневник перекликается с тем, что писала пережившая блокаду поэт Ольга Берггольц : «... мы счастье страшное открыли — /Достойно не воспетое пока,- /Когда последней коркою делились, /Последнею щепоткой табака». «Город выжил, потому что люди думали не о себе, а о других», — говорит профессор Вассоевич.

«Чувство долга», «дружба» — это слова из Таниного дневника. Когда она узнала, что умер папа её лучшей подруги, которая была в эвакуации, она похоронила его рядом со своим братом: «Я не могла, чтобы он остался на улице». На похороны голодная девочка потратила последние крохи продуктов.

Весной 1942 г. Таню эвакуировали из Ленинграда. Несколько недель на разных эшелонах она добиралась до Алма-Аты, храня как зеницу ока дневник и фотографии близких. В эвакуации Таня наконец встретилась с отцом — известным геологом-нефтяником. Когда сомкнулось блокадное кольцо, он был в командировке и оказался оторванным от семьи. Оба после войны вернулись в Ленинград. В родном городе Таня сразу же пошла к лучшему другу своего покойного брата, Толе, тому самому, что плакал на похоронах. От его мамы она узнала, что юноша умер вскоре после её брата. Таня пыталась найти ещё четырёх друзей Володи — все они умерли в блокаду. Татьяна Николаевна много лет своей жизни посвятила преподаванию детям живописи. И всегда говорила им: «Ведите дневник, потому что дневник — это история!

Ленинград не был стёрт с лица земли. Можем ли мы сегодня сказать то же самое о нашей памяти о войне? Не стирается ли она в нашем сердце? Горько, что 95 страниц дневника 13-летней школьницы-блокадницы не изданы. Из него современные подростки могли бы узнать о войне больше, чем из некоторых учебников и современных фильмов.

Ленинградцы. Блокадные дневники из фондов государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда. — СПб.: Лениздат, 2014. — 704 с.
Вступление

Блокада из первых уст

Ирина Муравьева
Музей обороны Ленинграда, созданный в годы войны, — с началом «ленинградского дела», в 1949 году, был закрыт, а в 1952 году ликвидирован.
Спустя сорок лет, в 1989 году, Музей обороны Ленинграда был возрожден. И с первых же дней в его фонды, наравне с другими экспонатами, ленинградцы начали приносить дневники и воспоминания блокадников и защитников города: рукописные и перепечатанные, фотокопии и ксерокопии. Их приносили сами авторы, пережившие блокаду, или их дети, родственники, знакомые, соседи. Иногда тетрадки с дневниками и воспоминаниями люди оставляли на вахте музея, не приложив свой номер телефона или адрес. Прошло двадцать пять лет, а документы войны и блокады все продолжают поступать в музей. Вместе с сотнями военных писем они хранятся в рукописно- документальном фонде музея. Иногда экспонируются на выставках, посвященных войне и блокаде.
Взрослые и дети, мужчины и женщины, военные и гражданские фиксировали свое восприятие событий, свои переживания, свое видение происходящего. Лаконичные и подробные, с рисунками и табличками, в маленьких блокнотиках, в тетрадях, альбомах и гроссбухах, с фотографиями, вырезками из газет и приложенными документами, эти дневники — бесценные документы эпохи. Они позволяют не просто полнее и подробнее узнать историю блокады, но практически стать ее свидетелем в настоящем времени.
Большинство рукописных дневников трудны для чтения: истлевшие листки, выцветшие чернила или карандаш, неразборчивый почерк автора. Перевод текста из рукописи в печатный вид необычайно кропотливый труд, требующий множества часов, дней, месяцев.
Писать умеют все, а дневники ведут лишь некоторые. Почему ведут дневники? Зачем? Одни делают это всю жизнь, другие долго собираются, размышляют, постепенно втягиваются. Третьих толкают на это сильные душевные переживания, стрессы. Кому-то достаточно одной-двух строчек, чтобы описать накопившееся в душе. Другие пишут очень подробно. Авторы дневников, собранных в этой книге, начали писать их в первые дни войны или немного позже. Но ясно, что именно война и блокада, невероятность нахлынувших переживаний, их небывалость — заставляли людей взяться за дневник. В этих записях чувствуется огромная потребность излагать пережитое, осмысливать происходящее, оставлять для памяти отдельные факты.
Держа в руках чужой дневник, невольно задумываешься, хотел ли автор делать его достоянием гласности? Имеем ли мы право на публикацию?
Но скоро убеждаешься: автор хотел, чтобы дневник был прочитан. Более того, некоторые фразы, порой прямые обращения к будущему читателю, указывают на то, что и писались дневники для того, чтобы передать близким, детям, потомкам — нам — исключительный, ни с чем не сравнимый блокадный опыт.
«В эту книгу мы запишем все, что пережили ленинградцы, Котя, папа и мама в дни Великой Отечественной войны. Пусть со страниц книги будет вырываться вой сирены, свист летящих бомб, грохот разрыва фугасок и змеиный посвист снарядов, уродующих наши любимые улицы, дома, наши родные ленинградские очаги, пусть со страниц ее слышится плач детей, осиротевших зимою 1941-1942 года, стоны засыпанных при бомбежках граждан города, напоминая о великой священной мести ненавистному врагу, разжигая пламя ненависти к проклятому фашизму» (К. В. Мосолов).
«Проснулся, выглянул из-под одеяла. Холодно. И быстро опять с головой закрылся. Но подумал, что надо писать дневник, и быстро встал. Вечером писать плохо, потому что полно народу и могут помешать. А сейчас никто не помешает» (Боря Капранов).
В этой книге опубликовано семь дневников: дневник главного инженера 8-й (Дубровской) ГЭС, одной из крупнейших в СССР, — Льва Ходоркова; дневник заведующего райздравотделом Кировского района Израиля Назимова; дневник лектора Политотдела 42-й Армии Владимира Ге; дневник дознавателя военной Комендатуры Ленинградского гарнизона Владимира Кузнецова; дневник преподавателя ремесленного училища при Адмиралтейском заводе Константина Мосолова; небольшой, в основном состоящий из цитат дневник цензора Софьи Неклюдовой и дневник шестнадцатилетнего бойца противопожарного полка Бори Капранова. Также в эту книгу вошли воспоминания Зинаиды Кузнецовой. 22 июня 1941 года ей исполнилось 13 лет. Именно с этого дня начинаются ее воспоминания, по точности и яркости описываемых событий больше похожие на дневник. Кажется, что спустя десятилетия Зина, как сквозь стену, прошла в свою блокаду.
Эти две «детские» истории занимают в книге особое место.
Потертая тетрадь с пожелтевшими, рассыпающимися листами. На первых страницах рисунки: Кремль, юный барабанщик времен наполеоновских войн, копии плакатов Гальбы и Муратова. Неустоявшийся почерк школьника. Это дневник Бори Капранова. Два с половиной месяца блокадной жизни, с 14 октября 1941 года по 1 января 1942 года. Но какие это месяцы! Вынужденный уход семьи из родного дома в Колпине, комсомольский противопожарный полк, Военно-морское политическое училище... И кошмар декабря 1941 года в общежитии для эвакуированных на улице Салтыкова-Щедрина.
Борин дневник — это трагедия, в которой душевные муки оказываются зачастую сильнее физических мук от голода и холода. Мальчик пишет о том, что никогда не забудет 1941-й год. Но помнить ту страшную для него зиму будем вместо него — мы, потому что в феврале 1942 года, уже в эвакуации, Боря Капранов умрет.
Тринадцатилетняя Зина Кузнецова. Маленький «стойкий оловянный солдатик», она берет на себя заботу о матери.
«У меня была мысль: если меня убьют, мама умрет с голода. Когда обстрел кончился, я стала выбираться и не могла, но боролась. Сделала маленькие ступеньки и вылезла. Нашла я там кочерыжек 4-5 штук и 2-3 листа. Я так была рада, что выбралась и принесу маме обед. Уже стемнело, а идти далеко. Но к ночи добралась. Пришла, а мама почти не дышит...»
«Дома меня заставала горькая картина. Мама почти всегда лежала в полузабытьи. Я доставала свой сбереженный паек и скорей старалась положить ей в рот. Масло разогревала и тоже ей в рот лила. Она через некоторое время оживала и узнавала меня».
Машинописный вариант дневника Льва Абрамовича Ходоркова принес в музей его сын, Ходорков Илья Львович. От деятельности Ходоркова, без преувеличения, зависела жизнь города. Первые записи сделаны сухим телеграфным стилем. Отмечены наиболее важные факты, хронология событий. Чувствуется сильнейшая потребность автора зафиксировать все происходящее. Из дневника мы узнаем, как и в каких условиях ленинградские энергетики боролись за каждую станцию для того, чтобы могли работать хлебозаводы, чтобы в дома хоть изредка поступала вода, чтобы работали станки.
«Сильный мороз. Заморозили паропровод и водяной экономайзер котла No 3. У начальника цеха собрались ИТР. Даю указание, что делать. Входит Воронцов — в соседней комнате умирает кочегар. Мы не прерываем своих занятий. Буфетчица. С лопающимся от жира лицом, со смешком говорит: „Где тут умирающий, пусть перед смертью поест суп“. Все мерзнет. Надо спасать оборудование». «Сердце разрывается смотреть, что делается с нашими людьми. Золотые люди, выросшие в течение 10-20 лет, гибнут». «Замерз водопровод, нет света, не работает уборная, бани, голод, кругом больные, голодные, мертвые».
Станцию, находившуюся в прямой видимости фашистов, разрушали обстрелы и бомбежки, но она продолжала работу, и в этом немалая заслуга Льва Ходоркова. Дневник Константина Васильевича Мосолова начинается в 1943 году. Он не имеет права писать о работе оборонного предприятия, поэтому только некоторые факты говорят нам о напряженной жизни завода. Дневник ведет вместе с шестилетним сыном Котей.
«Осколки сыпались с неба, как горох, и стучали по крыше, стенам, по мостовой двора. Светили прожектора. В 0.10 стало потише, и мы снова поднялись домой. Котя рисует, мама читает книгу, папа записывает. Спать ложиться немного рано — тревога серьезная, с музыкой. Во время тревог и обстрелов заниматься чем-нибудь, вроде работы, трудно, особенно ночью, а поэтому пишешь в эту тетрадь». Но спокойствие этих записей — кажущееся: «Наверное, у нас у всех тихое помешательство на почве сиюминутного ожидания нависшей, как над баранами, смерти, и в продолжение долгого времени».
О том, как Мосолову далась первая блокадная зима, без слов говорят его фотографии. На снимках мая 1941 года и декабря 1942 года два абсолютно разных человека.
От деятельности Израиля Вениаминовича Назимова также зависела жизнь тысяч людей. Назимов — врач. Натуралистичность его описаний порой ужасает, но он, как и другие авторы дневников, — только фиксирует факты.
Назимов работает в самом опасном районе Ленинграда — Кировском, который находился почти на линии фронта. Не случайно жители проспекта Стачек говорили: «Живем на одной улице с немцами».
Дневник Назимова наполнен поисками возможности спасти людей и город, облегчить жизнь страдающим ленинградцам. Дневник Владимира Васильевича Кузнецова уникальный в своем роде: в нем рассказывается о работе гарнизонной комендатуры. С этой стороной военных будней мы сталкиваемся впервые. Такой дневник — большая удача для исследователей блокады. Дневник рассказывает о борьбе с дезертирством и воинскими преступлениями. Ежедневно сталкиваясь с действиями, попадающими под строгие наказания — штрафроты, тюремные сроки, — В. В. Кузнецов не озлобился и даже пытается понять причины проступков: «<...> За все время это первый настоящий дезертир. Все остальные — это все-таки не трусы. Это были пьяницы, влюбленные, тоскующие по семьям или не желающие служить там, где они служили». Но есть и жесткие строки: «Позавчера на ПРБ, перед строем расстреляли пятерых, наиболее квалифицированных дезертиров. Говорят, что это произвело впечатление».
Из дневника В. В. Кузнецова мы узнаем и о создании в Соляном городке выставки «Героическая оборона Ленинграда», прообразе будущего Музея.
Владимир Николаевич Ге профессиональный политработник. Довоенная практика постоянных публичных выступлений наложила отпечаток и на ведение дневниковых записей. Не боясь того, что дневник может быть прочитан кем-то из начальства, автор смело критикует положение в армии, действия командования. Из записей мы получаем уникальные сведения о первых месяцах войны, об особенностях формирования в августе 1941 года кавалерийского эскадрона, о службе охраны складов, о трагических, мало описанных в блокадной литературе фактах работы Дороги жизни и многом другом. Многие записи потрясают: «Я не знаю ни одного случая открыто выражаемого политического недовольства, возведения на советскую власть вины на обрушившееся несчастье, ропота или возмущения. А ведь в их положении им терять нечего было. И редкие налеты на грузовики или тележки, везущие хлеб или продукты, с целью расхищения были исключением, вызваны острым чувством голода, не носившие в себе никаких признаков протеста. Конечно, были среди такого огромного города и антисоветски настроенные люди, но они не имели массовой базы, несмотря на, казалось бы, „благоприятные“ для этого обстоятельства. Люди не роптали, а мирились. Люди не возмущались, а цеплялись за невидимый луч надежды. Люди ненавидели врага, в нем они усматривали виновника их бедствий. Люди упорно, выбиваясь из последних сил, продолжали работать на оборону города. Люди умирали без протеста и, я бы сказал, без страха. Психологически они себя уже подготовили. Многие похоронили себя еще живыми. Я слышал рассуждения некоторых, что их не пугает то, что они умрут через несколько дней, а их гнетет, что они будут брошены на свалку мертвецов, как и тысячи других до них. Их угнетала мысль, что они умрут, возможно, где-то на дворе или на незнакомой улице, что их не смогут похоронить, а через день, два, три их подберут незнакомые люди, бросят на грузовик, наполненный телами мертвецов, и свалят где-то за городом в вырытый экскаватором котлован. И каждый понимал, что это неизбежно, что власти не могут, не в силах изменить положение».
Дневничок цензора Софьи Неклюдовой похож на сборник блокадного фольклора. Здесь трагическое соседствует с комическим. В дневник она записывает слухи, байки, строки из просмотренных писем. «Кинематографисты на трудовых работах по укреплению города: „Отпустите нас сегодня пораньше, а то к бомбежке опоздаем!“»
«Самая большая в мире библиотека, наверное, те миллионы книг, которые сгорели в ленинградских буржуйках».
«Во время голода многие, прожившие долгую жизнь вместе, узнавали только друг друга теперь. Мужья и отцы съедали пайки своих жен и детей. Подчас крадучись, тайком, что являлось причиной смерти их. О, это надо было пережить, когда мысли ни на минуту не давали покоя — есть, есть, даже во сне!»
«Утром 1-го мечтала подольше поваляться в кровати, почитать, отдохнуть, но нахальные немцы (совсем обнаглели) без предупреждения, как трахнули снарядом в дом 27, аж дом наш заходил и кровать моя стала заниматься утренней зарядкой...»
«Один ленинградский младенец на вопрос, кого он больше любит, папу или маму, ответил: „Папу, маму и отбой“».
Есть в этих, таких разных дневниках и общее: это скрупулезное, болезненное описание продуктовых норм, выкупленных по карточкам или, наоборот, невыкупленных продуктах, рассказ о днях, когда в магазинах вообще ничего нельзя было выкупить, даже хлеб, потому что его не было...
Почти в каждом дневнике мы встречаем цифры человеческих потерь. Данные разнятся, потому что авторы дневников не знали истинного положения дел в городе.
Мосолов: «Есть такие дни, о которых можно написать целые книги, например, о дне зимою 1942 года, когда в квартире Смирновых умерло сразу 4 человека: муж с женой, дочь и бабушка. Или о том, как, идя на работу, за 15 минут ходьбы встречал по дороге саночки с покойниками, по 15-20 саночек с 1—2—3 покойниками. В эти дни ленинградцы умирали тысячами — говорят, по 30-40 тысяч».
Ходорков: «25/ХII—41. Говорят, в день умирает до 10 000 человек. Во всяком случае, умирают в день многие тысячи. 30/I—42 г. Разговоры — от голода уже умерло 700 000-1 000 000, не думаю, что правда, но не менее 300000 во всяком случае».
Капранов: «31/ХII—41 г. В Ленинграде в день помирают, говорят, от 6 до 9 тысяч человек».
Ге: «13 августа 1943 г. Я думаю, что за эту зиму в городе вымерло не менее миллиона человек. Из трехмиллионного населения после эвакуации и вымирания к лету 42 г. осталось, кажется, 800 тысяч человек. <...> ...экскаваторами вырывали могилы — котлованы на 30-40 тыс. человек. Трех-, пятитонные машины разъезжали по городу с наваленными трупами...»
Назимов: «Когда кривая смертности начнет падать? Сегодня в больнице им. Володарского вновь 500 трупов. 60 трупов случайно обнаружено в одной из баррикад. Трупы, трупы, трупы. Сколько их? Тысячи? Много, очень много. Они всюду — на улицах и площадях, чердаках и подвалах, в домах и дворах, около ворот и парадных, в выгребных ямах и уборных. Везде и всюду».
Кузнецова: «У госпиталя упала лошадь. Я не знаю, отчего она умерла. За короткое время ее разрезали на куски и растащили, а у меня нечем было резать, или я не могла это делать».
Ге: «...Лошадь еще раз споткнулась и на этот раз упала навзничь. Тишина на улице, медленные движения людей внезапно сменяются необычным оживлением, возгласами, руганью, криками. Все ринулись к упавшей лошади. Неизвестно откуда появился топор, в ход пущены даже перочинные ножи. Началась „разделка“ лошадиного трупа. Люди толкают друг друга, вырывают из рук добычу. Через несколько минут снова воцаряется тишина. Улица вновь опустела».
Ходорков: «К группе лиц подходит кучер: „Т.т. начальники, помогите-спасите, какие-то двое пристали, хотят на ходу лошадь зарезать, пойдемте, отгоним!“»
Пути этих людей, действительно, пересекались: у Назимова, Ходоркова и в воспоминаниях Кузнецовой описывается жизнь Кировского района. В. Н. Ге работал до войны на фабрике «Равенство», также находившейся в Кировском районе.
Почти в каждом блокадном дневнике зафиксирован день 15 апреля 1942 года, когда по улицам города пошел первый после зимы трамвай (Ходорков: «От волнения чуть не заплакал. Только мы можем знать, что это такое — в Ленинграде трамвай»).
И в каждом блокадном дневнике, наравне с ленинградцами, есть еще одно «действующее лицо» — сам город. Каждый дневник можно назвать признанием в любви к Ленинграду: «Хотя в городе было напряженное состояние, но разрушений еще не было. Народ шел в убежища. Каким родным и прекрасным показался тогда город» (Капранов). «...ночь прекрасна. Луна освещает город. А в домах этого большого прекрасного города по разным уголкам, используя все средства, пытаются согреться люди — взрослые и дети». «Белые ленинградские ночи, распустившиеся липы и тополя, цветущая черемуха и сирень, — как все прекрасно вне войны и как грустно, особо печально видеть эти красоты природы на фоне тяжких испытаний» (Назимов).

« В квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за днем. От мужа — ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 года. Час ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих сыновей привязала к санкам, чтобы не упали — отвезла их во двор к помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки…
Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку.
А в квартире — темно, а в коридоре — вода с потолка капает. А коридор — 3 метра шириной и 12 в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорее расстегнула штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание…
Темно, холодно, и вдруг открывается дверь — входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: „Куда едете?“ А пятилетний мой Костя и говорит: „Мы едем в родильный дом!“

„Эх, дети, наверное, вас мама на смерть привезла“, — предположил мужчина. А Костя и говорит: „Нет“. Мужчина молча взялся за санки: „Куда везти?“ А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок.
Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль — коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой — 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: „Ну, Федька, половина тебе, а другая — мне…“ Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою — нет.
Я же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя достал из-под кровати книгу „Мать и дитя“(я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу — „Роды“). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: „Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю“. Талоны были отрезаны на декаду: с 1-го по 10-е число, ну, а там оставалось 8-е, 9-е и 10-е — 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее увидела мертвую во дворе — так что не за что осуждать, она была хорошим человеком.

Нина Ильинична Лакша

« У дистрофиков нет страха. У Академии художеств на спуске к Неве сбрасывали трупы. Я спокойно перелезала через эту гору трупов… Казалось бы, чем слабее человек, тем ему страшнее, ан нет, страх исчез. Что было бы со мною, если бы это в мирное время, — умерла бы от ужаса. И сейчас ведь: нет света на лестнице — боюсь. Как только люди поели — страх появился».

Зинаида Павловна Овчаренко(Кузнецова)

« 22 июня 1941 года мне исполнилось 13 лет. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.

Семья у нас была 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.
Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.

ТАСС/Архив

Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили „сладкий чай“. И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.

К зиме папа наш совсем ослаб, но все равно часть своего трудового пайка пересылал мне. Когда мы с мамой пришли его проведать, из двери барака кого-то выносили в столярную мастерскую. Это был наш папа. Отдали свой паек хлеба за 3 дня женщинам с папиной работы, чтобы они помогли маме отвезти его на Волковское кладбище — это другой конец города. Женщины эти, как только съели хлеб, так и бросили маму. Она повезла папу на кладбище одна. Шла с санками вслед за другими людьми. Выбилась из сил. Мимо везли сани, нагруженные телами умерших. Извозчик разрешил маме прицепить к ним сани с папиным гробом. Мама отстала. Придя на кладбище, увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра».

Аншелес Ирина Иосифовна

« Какое-то время мы ходили в школу, там нам выдавали еду: щи из черной капусты, а если очень повезет, то суп из черной лапши. Всю еду мы несли домой. Но это еще были не самые худшие дни блокады, а вот с января началась трагедия: мы начали питаться по карточкам. Маме дали рабочую карточку — 250 граммов хлеба, а мне детскую — 125 граммов. Хлеб готовили в основном из коры, муки в нем было мало. Очереди за хлебом, сильные морозы, артобстрелы и налеты, многочисленные жертвы — такова была блокадная жизнь. Но даже в этих условиях работали заводы, мастерские. В Ленинграде оставались многие известные деятели культуры: писатели, поэты, музыканты. Практически каждый день их голоса и произведения звучали по радио, чтобы придать силы людям.

Я очень хорошо помню в эфире голос поэтессы Ольги Берггольц, постоянно звучала симфоническая музыка. Страшно ли было в блокадном городе? Нет, страшно не было, пугала неизвестность. Было очень плохо, когда умерла мама. 1 января она не вышла на работу, и я вызвала врача. Он выписал ей больничный лист с диагнозом дистрофия, и вскоре ее не стало. Одна женщина согласилась помочь мне похоронить маму — при условии, что я дам ей два килограмма хлеба. И за 40 дней я накопила эти два килограмма. У мамы было несколько золотых вещей: браслеты, медальон, часы — я отдала их в обмен на баночку крупы и белый хлеб. Так я осталась одна. Чуть позже мамина приятельница, узнав о моей беде, предложила мне работать в садике уборщицей, и я согласилась. Я работала там до конца 1942 года и получала дополнительную тарелку супа, она мне очень помогла.

Весной, чтобы не вспыхнула эпидемия, нужно было очистить улицы от трупов и помоев, которые накопились из-за того, что канализация не работала. Вышел указ о том, чтобы все люди после работы выходили убирать снег и отвозили его на Неву, чтобы он быстрее таял. И мы ходили с большими санками и сгребали снег. В апреле улицы были уже чистыми и, наконец, пошел первый трамвай. Я не могу передать вам, какой это был праздник для всех! Люди выходили на стук рельсов, радовались, аплодировали».

Бейлин Аркадий

Приводит отрывок из письма своей тети ее подруге, пережившей блокаду:

« Тонечка, дорогая моя!

Так много нужно сказать тебе. Но с чего начать эту ужасную повесть, содержащую в себе одни кошмары и ужасы; хочется забыть, забыться; но от себя не уйдёшь, не уедешь. Итак, почти год на нас начали сыпаться несчастья и тяжёлые потери. Серию потерь открыла Шулама; ведь ты помнишь, какая она была при нормальной жизни. Война и голод окончательно свалили её с ног; дошло до того, что она, зайдя к нам со службы, не могла дойти до своего дома, так обессилела; заболела и недели через три умерла, у нас же, 22 января. На другой день, 23 января, овдовела Соня. Напряжённая работа и недостаточное питание сказались и на её муже.(С первого же дня войны Моисей был призван в ряды МПВО с отрывом от производства; но семья давала себя знать; он помимо того работал и на заводе). Бедная наша Соня ненадолго пережила своего мужа; питание сказалось и на ней. Она даже не могла пойти на похороны мужа, с трудом спустилась с лестницы. Хоронили его Тэма и я; вернее, я, так как Тэма была очень слаба.

Всё же Соня выправилась кое-как. В конце января заболела мамочка; наша бедная страдалица очень мучилась и в довершение всего за 6 дней до смерти потеряла речь; и у неё были парализованы правая рука и нога. Она очень страдала и от физической боли, и за Соню.

Тонечка, ты себе не представляешь, как было на неё больно смотреть. За что такие страдания должна была переносить эта святая женщина? 20 февраля её не стало. 10 марта в нашу квартиру попал снаряд, непосредственно в Тэмину комнату; разрушил её в дым, и стена её комнаты упала на лежащую в постели Соню с детьми. От немедленной смерти её спасла стенка кровати, которая образовала угол. Но кому были нужны её безумные страдания? Она прожила 4 дня и на пятый скончалась в больнице от контузии мозжечка.

Детей пришлось немедленно после обстрела отдать в очаг на круглосуточное обслуживание; дома было негде жить. Сохранилась только одна Линочкина комната, да и та была с осени занята эвакуированными с Московского района жителями. Пришлось ютиться вместе, так как всё было повреждено. Имочка вследствие контузии потеряла слух, но через месяц она выздоровела, слух к ней возвратился. Аркашка(это я — А.Б.) здоров, но очень боялся выстрелов, с ним в очаге приходилось немало возиться.

Тётя Саша умерла 2 апреля. Ты себе не представляешь, какой это был ужас. Тэма была в больнице. Я не надеялась, что она вернётся. Жуткий обстрел; тётя Саша лежит без движения; гонит меня в убежище. Но я, конечно, её не оставила. Под утро она после тяжёлых мук уснула, навсегда. Боря(брат Фани) умер в июне. Родители его не знают об этом; ты им про него не пиши. Тоня, Тоня! Сколько смертей: дядя Миша, Залман, Лёвочка(сын Симы), и все от голода. Крепко тебя, моя дорогая, целую. Прости за эту панихиду, но ведь рано или поздно нужно об этом рассказать».

к 70 летию назад начала фашистской блокады Ленинграда

Ленинградская трагедия: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года от голода умер каждый второй из оставшихся в городе жителей
27 января 1944 года была полностью снята блокада Ленинграда, которая осуществлялась немецкими, финскими и испанскими войсками 872 дня, начиная с 8 сентября 1941 года.
По данным на 1 января 1941 года, в Ленинграде проживало 2 миллиона 900 тысяч человек. За период блокады из города были эвакуированы 1 миллион 300 тысяч жителей. За 872 дня погибло, по разным данным, от 300 тысяч до 1,5 миллионов человек (на Нюрнбергском процессе фигурировало число 632 тысячи погибших). Только 3% из них погибли от бомбёжек и артобстрелов; остальные 97% умерли от голода.
О том, какой ад устроили мирным жителям Ленинграда гитлеровцы и их союзники, свидетельствует обнаруженный в архиве Петербургского управления ФСБ дневник блокадника Николая Горшкова.

Многие десятилетия он не был известен, потому что был приобщен к засекреченному уголовному делу об «антисоветской деятельности автора». Недавно уголовное дело № 62625 Горшкова Николая Павловича, 1892 года рождения, уроженца Угличевского района, деревни Выползово, русского, беспартийного, бухгалтера Ленинградского института легкой промышленности, арестованного 25 декабря 1945 года и осужденного 25 августа 1946 года к 10 годам лишения свободы по статьям 58-10, 2.11 (антисоветская агитация) и 58-11 (организованная антисоветская деятельность) УК РСФСР, рассекретили.

Именно из-за дневника, который все дни блокады Ленинграда скрупулезно вел Николай Павлович, записывая четким почерком все, что видел и слышал, он попал на зуб НКВД. «Вещдок» состоит из шести небольших тетрадок в клеточку, сшитых черной суровой ниткой.

В них содержится 880 записей, которые представляют собой поразительную по бытовой точности и простоте хронографию ленинградской трагедии. Здесь есть записи таких страшных фактов, о которых даже сегодня не прочитаешь в исторической литературе и учебниках. Что уж говорить о следователях НКВД, для которых откровения блокадника показались несомненной «антисоветской агитацией». Вчитаемся в эти обжигающие душу строки.

8 сентября 1941 г. Первая бомбардировка с воздуха на Ленинград… Налет продолжался более двух часов. Никто не спал. На улицах от пожаров расстилался дым как туман.

20 октября. Во время налета 20.10 около 17 ч. дня была сброшена врагом фугасная бомба большой силы. Упала она в реку Мойку около музея-квартиры А. С. Пушкина (дом 12).

Взрывом подняло массу воды и грязи, у вблизи стоящих домов вырвало оконные рамы и двери взрывной волной. Находившиеся на значительном расстоянии чувствовали колебания почвы под ногами. Другие сообщали, что бомбы были сброшены на Выборгской стороне, и наблюдали бой самолетов в воздухе.

Ночь была темная, и ночного налета не было.

12 ноября 1941 г. В воздухе слышен свист вражеских снарядов, доносятся взрывы. В городе, как на фронте, но жизнь продолжает идти своим порядком. Идут трамваи, автотранспорт, магазины торгуют, пешеходы идут во всех направлениях. Предприятия работают. Нанесенные повреждения исправляются

14 декабря 1941 г. Со всех фронтов идут благоприятные сведения о наших контрударах, о разбитых дивизиях врага и о захваченных трофеях. Ленинград пока еще в блокаде. Ощущается недостаток в продовольствии, в горючем, в топливе. Эл. энергия для освещения большинства домов не подается. Все пользуются остатками керосина или масла для освещения и самодельными лампочками-коптилками, но у многих и этого нет.

В баню попасть очень трудно, т. к. многие бани не работают из-за отсутствия света или топлива, а в некоторых недостаток в подаче воды. Водопровод работает с перебоями с небольшим напором.

Эл. энергия экономится для подачи на предприятия оборонного значения. В связи с наступлением сильных холодов и целого ряда недостатков в бытовых условиях наблюдается в последнее время большая смертность среди гражданского населения. Много различных погребальных процессий движется по улицам к кладбищам. Везут и на лошадях, но большинство сами родственники на саночках. Гробы большей частью самодельные, но часто везут и вовсе без гробов, трупы завернуты в простыни, в картон и тому подобное, везут даже в корыте.

21 декабря 1941 г. Надежных укрытий в городе очень мало, а имеющиеся бомбоубежища в жилых домах – в подвалах – от прямого попадания тяжелых бомб не спасают, и всех находящихся там заваливает рухнувшими стенами и еще затапливает водой от лопнувшего водопровода. В очень многих домах вообще нет никаких укрытий, и люди во время налетов выходят в нижние этажи, в лестничные клетки или под ворота дома.

Город замирает – мертвеет. Некоторые мелкие предприятия остановились за отсутствием топлива и эл. энергии. Эл. света в домах нет. Водопровод едва подает воду до второго этажа. Трамваи с большими перерывами ходят только на некоторых и то измененных маршрутах. На окраины города трамваи не доходят. Пути занесены снегом. Снегу вообще нынче стало много, транспорта для уборки нет. Автотранспорт в городе ходит редко и то больше военные машины.

Мне рассказывал С. В. Васильев (б. директор н/завода), что он, идя пешком на днях от Новокаменного моста по Обводному каналу до Международного проспекта, в течение 25 минут встретил 57 покойников, которых везли на Волково кладбище.

На кладбищах не успевают хоронить, т.к. могильщиков мало, земля мерзлая. Горы гробов стоят в ожидании погребения. Родственники, привезя гроб на кладбище и не имея возможности своими силами вырыть могилу, бросают гроб с покойником на произвол судьбы. Приняты общественные меры уборки трупов и погребения в общих братских могилах. Люди голодают и пухнут из-за недостатка продуктов. Вот что сделал кровожадный Гитлер.

31 декабря 1941 г. Плохо работает водопровод, вода не поднимается во второй этаж. Трамваи не ходят. Эл. света в домах нет. Снабжение продуктами не налажено. Очереди даже за хлебом

10 января 1942 г. Наблюдаются многочисленные случаи, когда люди падают на улицах и умирают, убирают их не скоро. Большинство умирающих мужчины, женщин значительно меньше. Собранных умерших из морга везут на автомашинах и на лошадях навалом в разных позах, в которых застала их смерть. Возы перевязаны веревками, чтобы мертвые тела не рассыпались с телеги.

Вот уже больше декады как в магазинах, кроме хлеба, нет никаких продуктов. Голод. Бани не работают, т.к. вода не поднимается, нет напора в трубах и нет топлива. Многие моются дома, у кого есть возможность принести и согреть воду. Иные уже давно не мылись и ходят закопченные от дымящих дома печек-буржуек и разных лампочек-коптилок. У большинства населения острый недостаток топлива, в квартирах холод, уборные не работают, поэтому нечистоты выбрасываются прямо на улицу. Нечистоты, вынесенные из квартир в ведрах, часто выливаются куда попало на снег, что в дальнейшем при оттепели грозит распространению заразы и вони. Мер никаких почему-то до сих пор не принимается

Все чаще и чаще случаи бандитизма – отнимают их рук хлебные и продуктовые карточки, сумочки и пакеты у выходящих из булочных магазинов. Продуктов все нет и нет. Голод. Люди падают на улице от холода и истощения. Движения транспорта очень мало.

Днем на улицах, на трамвайных путях работают бригады по трудповинности на очистке путей и проездов от снега. Люди, изнуренные недоеданием, при лютом морозе работают крайне плохо, часто уходят погреться, отдыхают после каждого взмаха лопатой.

26 января 1942 г. Сегодня многие булочные совсем закрыты, т.к. хлеб не подвезен, а на заводах не выпекался из-за отсутствия воды

Всюду очень много больных. Добиться на прием в поликлинику и здоровому трудно, т.к. большие очереди, а вызванные на дом врачи приходят не ранее как через неделю. Были случаи, что за это время больной уже успел помереть и свезен в морг. На лекарства в аптеках заказы не принимаются, объясняют отсутствием воды, не говоря уже о недостатке медикаментов…

1 февраля 1942 г. На толкучке у рынка (Кузнечного) идет обменный торг и спекуляция. На хлеб меняют все, что хотите. На деньги купить что-либо очень трудно. Напр., за папиросы (пачка 20 шт.) стоимостью в 1 руб («Звезда» и др.) платят до 40 руб. Папиросы «Беломор» до 60 руб. Пачка табаку 100 гр от 300 до 400 гр хлеба. Хлеб на деньги редко 40 руб. за кусочек около 100 гр. Шоколад плитка 100 гр 200 руб. Ботинки мужские желтые новые размер 38 на кожан. подошве модельные – просят полтора кг хлеба.

На хлеб меняют мыло, спички, свечи, дрова мелкими связками и прочие вещи домашнего быта. Спички за деньги продаются по 10 руб. за коробку. Табак за деньги не продают. Очень много желающих приобрести жиры (масло, сало) для больных, но жиров совсем нет. Жиры по карточкам были выданы всего по 50 гр в январе.

4 февраля 1942 г. Сегодня сослуживец Роман Вас. Христофоров в присутствии Большакова Гр. Ив. и Струкова Влад. Ив. рассказывал ужасные вещи. Будучи по делам службы (пропажа автомашины, оставленной на улице на ночь, ввиду порчи в пути) в уголовном розыске, видел двенадцать человек арестованных женщин, пойманных с поличным и обвиненных в людоедстве. Все не отрицают обвинения, из-за голода они не могли справиться даже с отвращением.

Одна женщина говорила, что когда муж ее, умирая, потерял сознание, то она отрезала ему часть тела от ноги, чтобы сделать варево и накормить голодных детей, также умиравших, и себя, уже совершенно отчаявшуюся и обессиленную. Другая говорила, что она отрезала часть от трупа замерзшего человека, но за ней следили и поймали на месте преступления. Женщины среднего возраста, около 30 лет. Сознавая вину, плачут и сокрушаются, уверенные, что их приговорят к расстрелу. Все это слишком ужасно.

Сегодня говорили о многих случаях кражи продуктовых карточек у женщин и, в особенности, у малолетних, посланных матерями в булочную или магазин. Воруют из карманов и сумочек, но более просто вырывают из рук. Такой случай был с одной работницей нашего завода 2 февраля, причем с помощью ответственной на заводе по выдаче карточек разорванные остатки карточки участковое бюро по выдаче карточек обменяло на новые. О случаях людоедства и бандитизма в городе говорят уже открыто без стеснения…

12 февраля 1942 г. В магазинах приступили к выдаче крупы всем категориям. Имеется ячневая, пшено, чечевица, горох, перловая. Детям: манная и рис. Сахар предполагается к выдаче завтра. Мясо – неизвестно когда. Самое главное необходимое населению в данное время – это жиры, животные или растительные, но их пока нет.

Сегодня А. П. Горшкова передавала рассказ своей соседки (проживает в Дровяном пер.), как несколько времени тому назад во время сильных морозов ее муж Николай Макарович Калмыков (инженер с з-да «Красный Треугольник») нашел во дворе замерзшую дохлую кошку, которую он принес домой и приготовил в пищу себе и жене.

Через несколько дней ему удалось найти такую же кошку, они ее тоже съели после соответствующей обработки и приготовления. Таких случаев в городе, конечно, бесчисленное множество, т.к. голод заставляет обратить в пищу всех кошек и собак, и голубей, и в городе их сейчас почти нигде не встретишь, даже породистых, т.к. их нечем кормить.

15 февраля 1942 г. В городе идет массовая эвакуация населения. Не занятые работой люди, домохозяйки, жены военнослужащих и все уволившиеся с работы могут записаться на эвакуацию в местных райсоветах в особ. комиссиях и выехать из города с багажом 35 кг на человека. Поездом едут с Финляндского вокзала до Ладожского озера до ж.д. станции (Волхов), дальше на Тихвин-Вологду и вглубь страны.

Сообщают, что в последние дни уходит до 4-х поездов с эвакуируемыми, примерно от 2-х до 3-х тысяч человек в каждом. Помимо отправки поездом, многие устраиваются ехать на автомашинах, доставляющих продукты и грузы с того берега Ладожского озера и возвращающихся из города порожняком вновь за продуктами.

Предположительно, на этих автомашинах уезжают от 1 до 3-х тысяч человек в день. Есть также эвакуация и на самолетах. Всего за сутки при благоприятной погоде разными путями уезжают из города до 15 тысяч человек. Да, как говорят, в иные дни столько же умирает от истощения. Население в городе заметно уменьшается.

8 марта 1942 г. В городе сегодня по случаю Международного женского дня очень много организованных женщинами воскресников по уборке и приведению в порядок города. Бригады скалывают лед на улицах, на трамвайных путях, очищают дворы от замерзших нечистот.

23 марта 1942 г. Сегодня в Ленинград весна ворвалась сразу и вступила в свои права. Еще утром был легким заморозок -6°, но после восхода солнца температура быстро повысилась до 0°. Всюду появились вода, лужи, ручьи. Ленинградцы с благодарностью смотрят на солнце: кончились тяжелые холодные зимние дни…

21 апреля 1942 г. Наблюдается усилившаяся смертность среди женщин, в то время как мужчины умирали больше зимой.

28 апреля 1942 г. В городе идет выдача по продкарточкам дополнительных продуктов питания к первомайским праздникам:

Чай рабоч. – 25 гр, служ. – 25 гр, иждив. 25 гр, детям 25 гр.

Сухофрукты рабочим 150 гр, служ. 150 гр, ижд. 150 гр, детям 150 гр.

Клюква рабоч. –, служ. 150 гр, ижд. 150 гр, детям 150 гр.

Крахмал только детям 100 гр.

Пиво рабоч. 1,5 л, служ. 1,5 л, ижд. 0,5 л, детям - нет.

Сол. рыба рабоч. 500 гр, служ. 400 гр, ижд. 75 гр, детям 100 гр.

Сыр рабоч. 100 гр, служ. 75 гр, ижд. 75 гр, детям 100 гр.

Какао с молоком – детям по 2 табл. (50 гр).

Табак рабоч. 50 гр, служ. 50 гр, ижд. - нет, детям- нет.

Водка или виногр. вино рабоч. 0,5 л, служ. 0,5 л, ижд. 0, 25 л, детям - нет.

Всюду на улицах и во дворах идет последняя уборка мусора.

Город принял опрятный вид.

26 августа 1942 г. Сегодня годовщина, как враг отрезал Ленинград от последней Северной ж.д. и путь на Большую землю остался только через Ладожское озеро.

Ночью после 23 часов сообщили по радио о большом прорыве наших войск на Западном и Калининском фронтах на протяжении 115 км и вглубь до 50 км. Захвачены большие трофеи. Неприятные известия с Кавказского фронта, где бои идут уже около города Моздока и на путях к Грозному.

31 декабря 1942 г. По улицам несут новогодние елки, но в продаже елок мало. В школах и в детских садах устраиваются вечера с елкой для детей. Население готовится к встрече Нового года. Выдали по карточкам всем по одному литру пива. В прошлый год было выдано виноградное вино…

Вот такие записи велись до января 1944 года, причем в них ни одной жалобы на жесточайшие трудности. В дневнике поражают не только простые, жестокие и правдивые штрихи блокадного быта, но, главным образом, беспафосная, тихая и спокойная вера в преодоление кошмара, возвращение к нормальной человеческой жизни. При этом автор предстает человеком, совершенно чуждым эгоизму.

Удивительно, но ни в одной из 880 записей ни слова не обмолвлено о личных проблемах, даже ни разу не употребляется местоимение «я»! Непоказная стойкость, повседневное мужество сквозят в каждой строке

В судьбе этого простого бухгалтера явственно высвечивается то, что Победа ковалась не только на фронтах, не только у станков и на колхозных нивах, но и в душах людей. Несломленный Ленинград – не меньший удар по фашизму, чем, скажем, Сталинградский котел или Курская дуга. И то, что этот простой человек, как маленький символ несгибаемости ленинградцев, вместо признания получил 10 лет лагерей, только подчеркивает величие подвига нашего народа, которому приходилось прокладывать путь к Победе нередко между двух огней.

Николай Павлович Горшков не дожил до своего освобождения. В «деле» есть справка о его смерти на этапе в 1951 году. Где похоронен – неизвестно. И в этом тоже видится некая символика. Простые, «тихие» герои бесследно растворяются в народе, составляя его естественную суть.

Горшков Николай Павлович в лагере 1950 г.

Мы знаем «взрослые» свидетельства чудовищного, до конца не изученного явления, которое называется Ленинградской блокадой. Но «детских» свидетельств мало. Дневник Лены Мухиной - одно из них.

16/XI-41

Опять воздушная тревога. Как половина восьмого вечера, так пожалуйте, немец тут как тут.

Я родилась в конце октября сорок первого года, недоношенной, во время облавы в каунасском гетто, на улице Рагучё, как раз когда немцы подошли к Москве. Совсем не вовремя, но деваться было некуда, и на пятый день жизни я пошла, а вернее, меня понесли припелёнутой к маминой груди на «Большую детскую акцию». Это была сортировка - больных, старых, инвалидов и новорождённых детей - на сторону смерти, она называлась на «посильный труд», а здоровых и молодых - на работу, на «благо Германии».

Сегодня день прошёл как то гадко. Ака ушла искать чего нибудь съедобного в 9 часов утра и пришла только в 5 часов. Мы с мамой уже смирились с мыслью, что Ака ничего не достала и мы не будем вообще сегодня обедать, и вдруг Ака явилась, и не с пустыми руками, а со студнем. Принесла 500 гр. мясного студня. Мы сразу сварили суп и поели горячий суп по две полных тарелки. Как мы сейчас живём, ещё сносно, но если положение ухудшится, то не знаю, как мы это переживём. Раньше, ещё сравнительно совсем недавно, мама могла получить у себя на работе суп без карточки, и у нас в школе уже первый раз дали суп. Но на другой же день вышло постановление о том, что суп давать тоже по карточкам.

150 грамм хлеба нам явно не хватает. Ака утром покупает себе и мне хлеба, и я до школы почти всё съедаю и целый день сижу без хлеба. Прямо не знаю, как и быть, может быть, лучше поступать так: через день в школьной столовой брать второе на 50 грамм по крупяной карточке и в тот день хлеба не брать, а в другой день питаться 300 граммами хлеба. Надо будет попробовать. А вообще, самочувствие неважное. Всё время внутри что то сосёт.

Скоро, 21 ого этого месяца, у меня день рождения, мне исполнится 17 лет. Как нибудь отпраздную, хорошо, что это первый день третьей декады, так что конфеты будут обязательно. Как хочется поесть.

Когда после войны опять наступит равновесие и можно будет всё купить, я куплю кило чёрного хлеба, кило пряников, пол литра хлопкового масла. Раскрошу хлеб и пряники, оболью обильно маслом и хорошенько всё это разотру и перемешаю, потом возьму столовую ложку и буду наслаждаться, наемся до отвала. Потом мы с мамой напекем разных пирожков, с мясом, с картошкой, с капустой, с тёртой морковью. И потом мы с мамой нажарим картошки и будем кушать румяную, шипящую картошку прямо с огня. И мы будем кушать ушки со сметаной и пельмени, и макароны с томатом и с жареным луком, и горячий белый, с хрустящей корочкой батон, намазанный сливочным маслом, с колбасой или сыром, причём обязательно большой кусок колбасы, чтобы зубы так и утопали во всём этом при откусывании. Мы будем кушать с мамой рассыпчатую гречневую кашу с холодным молоком, а потом ту же кашу, поджаренную на сковородке с луком, блестящую от избытка масла. Мы, наконец, будем кушать горячие жирные блинчики с вареньем и пухлые, толстые оладьи. Боже мой, мы так будем кушать, что самим станет страшно.

Мы с Тамарой решили писать книгу о жизни в наше время советских ребят так 9 ого, 10 ого классов. О мимолётных увлечениях и о первой любви, о дружбе. Вообще написать такую книгу, которую мы хотели бы прочесть, но которой, к сожалению, не существует.

Отбой, отбой воздушной тревоги. Сейчас четверть девятого. Пора идти спать. Завтра в школу.

До следующего раза.

Наши захватили, вернее, взяли обратно ещё два новых города на Калин[ин]ском направлении. На Ленинградском участке фронта наши тоже потеснили противника, так что дорога от Тихвина до Волхова полностью освобождена от немцев. Сегодня нам в школе

дали не желе, а простоквашу из соевого молока, четверть литра. Очень вкусно, я принесла домой и поделилась с мамой и Акой. Им тоже очень понравилось.

Сегодня Ака стояла за мясом и получила прекрасное американское прессованное мясо, жирное, без косточек. Мама уже второй день не ходила на работу. Нет сил, и потом всё равно их всех скоро уволят, т. к. госпиталь там ликвидируют. Раненые уже все рассредоточены по разным госпиталям. Мама опять будет без работы. Неизвестно, куда ей удастся устроиться.

Завтра уже 19 ое, а мы ещё не получили конфет и масла.

Сегодня в 7 часов зажглось электричество, так что я пишу эту запись при свете электричества, но зато у нас не идёт вода.

Сегодня у нас был вкусный суп с мясом и макаронами. Кошачьего мяса хватит ещё на два раза. Да на 3 раза американского, а что будет потом неизвестно.

Хорошо бы раздобыть где нибудь ещё кошку, тогда бы нам опять надолго бы хватило. Да, я никогда не думала, что кошачье мясо такое вкусное, нежное.

Со школой у меня дела, можно сказать, - дрянь... По литературе сочинение написала на плохо. Масса грамматических ошибок, да и само сочинение неважное. Завтра можно будет писать снова. Я думаю, что надо попытать счастья, авось напишу на хорошо... Очень обидно было слышать от учительницы по литературе, что она обманулась во мне, что считала меня лучше, чем я есть на самом деле. Что я одна из наиболее антисоветски настроенных. Нет, она в этом не права, я в душе Советский Школьник, но на деле действительно этого про меня сказать нельзя, потому что я сейчас очень распускаюсь, мне лень собраться с силами, я слишком много думаю о себе. Вот ведь скоро кончается первая четверть, а я совсем не учу уроки, ст[р]ашно запускаю материал, и, конечно, это мне не пройдёт даром. Я своими плохими успехами очень огорчу маму. Конечно, можно сослаться на то, что учиться трудно. Но кто же это отрицает. Вот в том то и мог бы проявиться мой патриотизм, что я, несмотря на трудности, наперекор всему прилагала бы все усилия к тому, чтобы хорошо учиться. А то, что же выходит! Разговоры, мечты о том, что я буду достойна звания Советского гражданина, всё пустая болтовня. Первые же испытания на моём пути сломили меня, согнули. Я сдалась. Я тряпка. Трудности испугали меня. Я кутаюсь в сто одёжек и ничего не делаю, зря ем хлеб и только ною - холодно, холодно.

Да, холодно. Но разве холод - это такая вещь, которую нельзя преодолеть? Нет, холод можно преодолеть.

13/II-42

Когда я утром просыпаюсь, мне первое время никак не сообразить, что у меня действительно умерла мама. Кажется, что она здесь, лежит в своей постели и сейчас проснётся, и мы будем с ней говорить о том, как мы будем жить после войны. Но страшная действительность берёт своё. Мамы нет! Мамы нет в живых. Нет и Аки. Я одна. Прямо непонятно! Временами на меня находит неистовство. Хочется выть, визжать, биться головой об стенку, кусаться! Как же я буду жить без мамы. А в комнате запустенье, с каждым днём всё больше пыли. Я, наверно, скоро превращусь в Плюшкина...

Милая, дорогая, любимая мама. Ты не дожила до улучшения всего каких нибудь несколько дней. Так обидно, так до боли в сердце досадно за тебя. Ты умерла 7 ого утром, а 11 ого прибавили хлеба, а 12 ого дали крупу.

Но, Боже мой, как же, как же я буду жить одна. Я не представляю. Совершенно не представляю! Нет, я уеду к Жене. Тоже кругом все чужие люди. Я так несчастна!

Боже, Боже милостивый! За что! За что всё это!

Скоро женский день. Стоит солнечная морозная погода. Хлеба ещё не прибавили. Когда подумаешь, сколько уже пережито, прямо страшно становится и радостно, самое тяжёлое позади. Я это пережила и одна из всех нас 3 ех осталась в живых. Если бы продовольственное улучшение запоздало бы ещё на полмесяца, то и я бы вслед за Акой и мамой отправилась бы на Марата, 76. Марата, 76! О, какой зловещий адрес, сколько тысяч ленинградцев узнали его...

Блог Хавы Волович создан в начале 2009 года. Блог представляет собой дневники бывшей политической заключённой - девочки Хавы, с 20 лет скитавшейся по тюрьмам, выросшей в тюрьме, ставшей женщиной среди тюремных стен, родившей в этих стенах ребёнка и похоронившей его в этих же стенах.

Мамочка, мамуся, ты не выдержала, ты погибла. Мамуля, мамончик, милый дружочек мой. Боже, как жестока судьба, ты так хотела жить. Ты умерла мужественно...

Эти последние дни, 5, 6, 7 февраля, мама почти совсем со мной не разговаривала. Она лежала, закрывшись с головой, очень строгая и требовательная.

Когда я бросилась со слезами к ней на грудь, она отталкивала меня: «Дура, что ревёшь. Или думаешь, что я умираю». - «Нет, мамочка, нет, мы с тобой ещё на Волгу поедем». - «И на Волгу поедем, и блины печь будем. Вот давай ка мы лучше на горшок с тобой сходим. Ну ка, сними одеяло. Так, теперь сними левую ногу, теперь правую, прекрасно». И я снимала с кровати на пол ноги, когда я дотрагивалась только до них, это ужасно. Я понимала, что маме осталось недолго жить. Ноги - это были как у куклы, кости, а вместо мышц какие то тряпки.

Опля, - говорила весело она, силясь сама подняться. - Опля, а ну ка, подними меня так.

Да, мама, ты была человеком с сильным духом. Конечно, ты знала, что умрёшь, но не считала нужным об этом говорить. Только помню, 7 ого вечером. Я попросила маму:

«Поцелуй меня, мамуся. Мы так давно не целовались».

Её строгое лицо смягчилось, мы прижались друг к другу. Обе плакали.

Мамочка, дорогая!

Лёшенька, несчастные мы с тобой!

Потом мы легли спать, т. е. я легла. Спустя немного времени слышу, мама меня зовёт:

Алёша, ты спишь?

Нет, а что.

Знаешь, мне сейчас так хорошо, так легко, завтра мне, наверно, будет лучше. Никогда я ещё не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас.

Мама, что ты говоришь. Ты меня пугаешь. Почему тебе хорошо стало?

Не знаю. Ну ладно, спи спокойно.

И я заснула. Я знала, что мама умрёт, но я думала, что ещё дней 5, 6 она проживёт, но я никак не могла предполагать, что смерть наступит завтра.

Я заснула. Сквозь сон я слышала, что мама опять меня звала. «Лёшенька, Алёша, Алёша, ты спишь?» Как сейчас, звучат в ушах у меня эти слова. Потом она замолчала. Я опять заснула крепким сном. Когда опять проснулась, слышу, мама что то говорит, но очень не внятно, я её окликнула:

Мама, а мама, что ты говоришь?

Молчит. Потом опять что то бормочет, а мне не отвечает...

И вот несколько последних часов я сидела у её постели. Она так и не пришла в сознание и тихо умерла, как то замерла, [я] даже не заметила. Хотя сидела у её изголовья. Так умирают от истощения [в]се.